В июне 1968 года я со старшей сестрой Ольгой отправилась в Венгрию, где жила наша кузина. Света вышла замуж за венгра и организовала нам неделю отдыха на озере Балатон.
Утром я вышла из отеля, повернула голову — и замерла. У перил спускавшейся к воде лестницы стоял молодой человек, от которого невозможно было отвести взгляда. Я очень люблю красивых людей и даже вложила это пристрастие в уста героини одного из своих романов: «Будь он отважным, как Робин Гуд, будь благородным и справедливым, как Дон Кихот, но если не соответствовал голливудским нормам, прошибить меня было совершенно невозможно». А за необыкновенной, просто фантастической внешностью незнакомца угадывались и мужество, и ум, и благородство.
Он подошел, галантно поклонившись, представился:
— Петер.
— Катя, — еле слышно прошелестела я. — Екатерина.
Сердце колотилось как бешеное, в висках стучало: «Все, пропала!»
Красота Петера производила ошеломляющее впечатление не только на женщин. Спустя несколько месяцев он приедет в Москву, заглянет в Щукинское училище, и мой однокурсник Ваня Дыховичный скажет:
— У меня сейчас инфаркт случится... Это кто? Он француз?
— Немец.
— Боже, я красивее мужика в жизни не видел!
Петер не знал русского, я — немецкого. Общались на английском, который у обоих оставлял желать лучшего. Выручали мимика, жесты. Из «полупантомимного» рассказа Петера я узнала, что он старше меня на двенадцать лет, приехал из Западной Германии и что его роскошная спортивная машина выпущена на одном из предприятий отца-миллионера. Где-то на задворках затуманенного сознания промелькнуло: «Лучше бы Петер был восточным немцем и простым инженером. А он из ФРГ, к тому же — капиталист...» Мысль осталась незаконченной, потому что сердце приказало разуму заткнуться.
Бедная моя сестра! Чего она только не делала, чтобы удержать меня от «этого безумия»: умоляла, грозила позвонить родителям, запирала в номере.
Все напрасно: чтобы убежать к Нему, я готова была выбить дверь, прыгнуть с балкона...
Мы провели вместе три дня. Расставаясь, оба плакали. А потом я рыдала одна, сутками не выходя из номера. Оля вызвала Свету, и сестры увезли меня в Будапешт. Надеялись: там полегчает. Не полегчало. Я продолжала рыдать, отказывалась есть, пить, выходить на улицу. Нервный срыв был такой силы, что болели даже корни волос. Стоило коснуться расческой головы, как я начинала кричать.
К моменту возвращения домой немного пришла в себя — ровно настолько, чтобы суметь скрыть происшедшее от родителей. На Центральном почтамте меня ждало письмо. Петер сообщал, что начал учить русский язык.
Я тут же помчалась в книжный магазин и купила учебник немецкого. Мы писали друг другу едва ли не каждый день, два раза в неделю разговаривали по телефону. Как бегала на Центральный телеграф, заказывала переговоры с Мюнхеном, а потом часами ждала очереди «на соединение» — отдельная история. В октябре Петер приехал по туристической путевке в Москву. Его первыми словами были:
— Я приехал за тобой, потому что ты моя...
Отведя глаза, прошептала:
— Давай поговорим об этом позже.
Я все уже для себя решила, но отложила тяжелый для обоих разговор на несколько дней, которые ничто не должно омрачить.
