Николай Павлович влепил сыну такую затрещину, что ее звук от всех окрестных гор отразился. Я по инерции тоже втянула голову в плечи. А папа молча взял мою руку, отсыпал в нее семечек, закрыл мою ладонь в кулак, легонько сжал, повернулся и пошел. Что он пережил, пока меня болтало по волнам, я так и не узнала. В этом они с Юрой схожи — умением держать эмоции при себе...
В 1975-м я осталась в театре. Изменить решение меня уговорила Галина Борисовна Волчек. Узнав о причине, худрук сказала: «Это ужасно. Я тебя понимаю». А потом долго очень по-доброму со мной говорила. О том, что театральный мир жесток и таким, как я, сверхэмоциональным людям в нем особенно тяжело. Но что все-таки стоит простить коллег и не жертвовать спектаклями, в которые мной вложена часть души.
Я проработала в «Современнике» двенадцать лет, а потом все-таки ушла. При наличии больших хороших ролей, полном внешнем благополучии. В литературном творчестве я чувствовала себя куда более свободной.
Когда принесла Волчек заявление об уходе, она спросила:
— И в какой театр ты идешь?
— Ни в какой. Буду писать повести — вы же сами говорили, что у меня это неплохо получается.
Волчек мне не поверила: чтобы артистка добровольно отказалась от профессии — да такого быть не может! И очень сильно обиделась. За что я до сих пор испытываю перед ней вину и не упускаю случая сказать: «Галина Борисовна, я вас обожаю!» Довольно скоро мне представилась возможность понять: полной свободы на литературном поприще нет и быть не может.
Потому как существуют издатели и редакторы, у которых имеется свой взгляд на написанное тобой произведение. Которые вдруг начинают кромсать самое дорогое и выстраданное, переиначивать мысли, вставлять режущие твой внутренний слух фразы. В какой-то момент варварская правка очередной повести едва не довела меня до нервного срыва. На помощь пришел папа, которого уже десять лет не было в живых. Я открыла один из многочисленных ящичков своего бюро и увидела лежащий сверху конверт. Рукой отца на нем было написано: «Кате». Во вложенном письме нашлись ответы на все мучившие меня вопросы! Я поняла, как следует общаться с редактором, где стоит отступить, пойти на компромисс, — и очень скоро все наладилось.
Я не настолько сумасшедшая, чтобы думать, будто письмо пришло с того света.
Наверняка когда-то, вскоре после смерти папы, я его читала. Но забыла. Только вот как спустя десять лет конверт оказался на самом верху толстой стопки бумаг? Почему я не видела его прежде, хотя едва ли не каждый день открывала ящик?
Когда ушел папа, мне было сорок пять. Но я отчетливо помню накатившее гигантской волной чувство одиночества и незащищенности. Оно наверняка накрыло бы меня с головой, если бы рядом не было Юры. Такого же любящего, надежного и мудрого. Персонального ангела-хранителя. Моего, детей и внуков.
Однажды Фаина Георгиевна Раневская, с которой мы жили в одном доме и к которой я часто забегала узнать, не нужно ли чего купить в магазине или аптеке, спросила:
— Катюша, скажите, а Юрочка верующий человек?
— Не знаю, Фаина Георгиевна.
Это же очень личное...
— А я знаю. Верующий. Потому что в его глазах отражается небо. Это очень заметно — ведь в большинстве глаз отражаются только лужи...
Благодарим за помощь в организации интервью дирекцию кинофестиваля «Киношок» и руководителя пресс-центра Веру Мусатову.
