Там честно предупредили, что не смогут справиться с возможными «утечками». И если будет заведено уголовное дело, о нем, скорее всего, в тот же день станет известно «желтой» прессе. Не хотели, чтобы мамино имя трепали газеты. Договорились, что расследование будет проведено неофициально. Стражи порядка съездили по месту прописки Лидии, но дома ее не оказалось. Соседка отправила их на дачу — не нашли и там. На этом следственные действия застопорились. Милицию тогда как раз переименовывали в полицию, сотрудники проходили аттестацию, им было не до Касаткиной. А мы не стали о себе напоминать. Решили, что если где-то убыло, в чем-то другом обязательно прибудет.
Бог с ними, с деньгами и драгоценностями. Пускай лучше у мамы здоровья будет в достатке.
После этой истории мама написала завещание на мое имя. Видела, какие грязные драмы разыгрываются вокруг наследства известных людей. Самому и в голову бы не пришло поднимать этот вопрос. Мы вообще никогда не обсуждали, какой будет мамина «последняя воля». Когда ее не стало, даже не знали, в каком платье хоронить. Выбрали синее концертное...
Отцу стало плохо пятнадцатого мая 2011 года, на восьмидесятишестилетии мамы. Мы сидели с самыми близкими друзьями в ресторанчике на первом этаже родительского дома. Вызвали «скорую». Моя старшая дочь Люся повезла его в Центральную клиническую больницу, к которой родители были прикреплены как Народные артисты СССР.
Врачи поставили неутешительный диагноз: «Нарушение мозгового кровообращения». По сути — инсульт.
Не прошло и месяца, как в ту же больницу попала мама с очередным приступом удушья.
К тому времени она, как говорят в народе, «скурила» себе все легкие. Бронхит привел к сосудистым нарушениям. Начала развиваться старческая деменция.
Но двадцать девятого июня в Театре Армии закрывался сезон, а в афише стоял спектакль «Странная миссис Сэвидж», который специально для Касаткиной поставил Колосов. Я всегда выступал против того, чтобы мама работала, если неважно себя чувствует. Но тут понимал: должна играть! Все билеты были раскуплены, да и сама она просто рвалась в театр.
Как человек, всю жизнь проведший на сцене, без нее задыхалась сильнее, чем от астмы. Ей хотелось развеять сплетни о том, что Касаткина совсем плоха.
Забрали маму из больницы под расписку о том, что мы принимаем на себя ответственность. Запаслись ингаляторами и лекарствами. В последний момент мама замахала руками: «Не хочу, не буду, не мучайте меня!» Но все же вышла на сцену и отыграла спектакль. Когда забывала свои слова, реплики подсказывали другие артисты. Зрители аплодировали стоя.
Животворящий эффект сцены сделал свое дело: следующие три дня мама просто летала. Строила планы на будущий сезон. Но ее состояние начало стремительно ухудшаться. Даже врачи удивлялись, как сильно мама сдала за лето.
К несчастью, причина была прозрачна: мама очень переживала за отца, который не мог справиться с болезнью. Первое время ее возили в больницу довольно часто. Дорога отнимала все силы: бывало, добравшись до больницы, даже разговаривать не могла. Просто сидела у папиной кровати на стульчике. И как будто набиралась от него болезни...
Мы нашли круглосуточную сиделку и до последнего оттягивали момент, когда маме придется перебираться в больницу. Однако в сентябре это стало уже необходимо.
Днем приезжала «скорая» снимать очередной приступ удушья. А ночью сиделка Лена неожиданно проснулась, как будто что-то «торкнуло». Смотрит: мамина постель пуста. Кинулась искать ее по квартире и обнаружила... на балконе.
В одной ночнушке, буквально перевалившуюся через перила. Еще чуть-чуть — и могло случиться непоправимое. Лена ее позвала — тихонько, чтобы не испугать:
— Людмила Ивановна, что вы делаете?
— Ты что, не видишь? — удивилась мама. — Я должна взять цветы! Вот только почему-то никак не могу дотянуться. Какая-то странная, непривычно высокая сцена...
Лена пыталась уложить ее спать, но мама не успокаивалась:
— Куда ты меня тащишь? Разве не слышишь, что аплодисменты не смолкают? Я должна выйти еще на один поклон...
В начале сентября маму положили в ЦКБ в отделение общей терапии. А уже двадцать девятого перевели в специализированное неврологическое отделение — туда же, где лежал папа.
В самом конце жизни у них был одинаковый диагноз: «Дистрофия сосудов и усыхание подкорки головного мозга».
Тяжело вспоминать те дни. Честно говоря, и не стал бы. Но уж слишком много грязи вылилось на нас за время болезни родителей. Чуть ли не фонд спасения Касаткиной учредили. От кого? От родного сына? Дескать, родственники сплавили Людмилу Ивановну с рук, заперли в больнице, лишили общения. Коллеги знали Касаткину много лет. Так неужели искренне считали: она допустила бы, чтобы кто-то видел ее в беспомощном состоянии?
Не собираюсь ни перед кем оправдываться. Делал то, что считал должным.
