Поэтому вернувшись в Москву, я встретился с Малявиной. Пришел к ней домой без предупреждения. Мне кажется, что это продолжалось больше суток. Мучительная была встреча. Из напитков только чай. Я спрашивал, она рассказывала. О жизни со Стасом, о любви, о размолвках. Опять же об их прогулках по Москве, о том, как она развивала его литературные вкусы, с кем из знаменитостей знакомила... Днем тринадцатого апреля они ходили в «Ленком» на сдачу знаменитого спектакля «Вор». Одну из главных ролей играл Витя Проскурин. Стас долго сидел в зале после спектакля. Такое сильное впечатление произвело на него увиденное. Потом Проскурин пришел к ним в гости на обед. Посидели, Витя с Валентиной выпили. В районе шести Проскурин поехал домой за вещами: поздно вечером они со Стасом уезжали на съемки в Минск. Все ясно-понятно. Но как только рассказ достигал вечера, часа гибели Стаса, ясность исчезала: скачки во времени и пространстве, нагромождение невнятных переживаний.
А картинки нет. И выходило, что Стас ударил себя ножом из-за того, что она на его глазах выпила подряд два стакана «Гурджаани». Выпила, пошла на кухню, вылила остатки вина в раковину, вернулась, а он валится с кресла. И ничего она не заметила: ни крови, ни ножа. Но почему-то склонилась над ним, закрывала рану — она говорила «ранку»! — ладошкой, потом головой. «У него было внутреннее кровотечение» — не раз и не два повторяла она. А Стас тихо-тихо сказал ей: «Пойдем со мной, пойдем со мной». «Вы никто не знаете, какой Стасик слабый, как он все переживал». И целый поток интимных подробностей, не имеющих непосредственного отношения к событию. Порой неловко становилось. Особенно когда она рыдала, всем телом прижимаясь ко мне и выдыхая: «Ты так похож на Стаса.
Я знаю, ты талантливый, тебе надо помочь, я введу тебя в наш круг». Следовало перечисление фамилий, от которых у актера с периферии могла бы закружиться голова.
В конце нашей встречи я сказал, что не верю ни одному ее слову, и пообещал узнать правду. На том и расстались.
На следующий день зашел в первую попавшуюся юридическую консультацию. Так я познакомился с одним из лучших в тогдашней Москве адвокатов Ириной Саадиевной Карпинской. Она несла в себе удивительное сочетание профессионализма, душевной чуткости и несгибаемого характера. Крупная, но легкая, подвижная, всегда в чудном настроении, она умела быть жесткой.
В ноябре 1978 года дело закрыли, нас пригласили ознакомиться: Станислав Жданько совершил самоубийство. Мы с тетей Шурой и Карпинской пришли в прокуратуру Ленинского района. Она размещалась на Фрунзенской набережной. Открыв папку с документами уголовного дела, я глазам своим не поверил: этого не может быть! Листы не пронумерованы, исчез первый допрос Малявиной, который сняли сразу после смерти Стаса. Он только упоминается, а самого его нет. Ладно нас с тетей Шурой принимали за юридических идиотов — такими мы и были, но почему прокуратуру не смущало присутствие адвоката? Сидим, листаем документы, и вдруг тетя Шура как закричит: «Это не его почерк!» В дело был аккуратно подшит вырезанный из тетради листок со словами «Прошу в моей смерти никого не винить». Комментарий следователя: «Предсмертная записка Жданько С.А.».
— Откуда у вас это? — спрашивает Ирина Саадиевна следователя Станислава Мишина. — В протоколе описания места происшествия этой записки нет.
— Малявина принесла, — не моргнув глазом, отвечает Мишин. — Нашла в записях Жданько.
— А почему не проведена почерковедческая экспертиза?
— Недоработка. Сделаем, — отвечает следователь.
Этой записки мы никогда больше не видели. Поэтому нумерации страниц в деле и не было: хочешь — вставляй документ, хочешь — убирай.
Ирина Саадиевна написала возражение, следствие возобновилось. И следующие несколько лет, вплоть до 1983-го, уголовное дело то закрывалось, то вновь открывалось по требованию адвоката.
