Двери закрываются и вновь открываются, как шторки занавеса. Мгновенное преображение — когда успели? — маленький Стасик раздулся от своей значительности, а громада Стаса — воплощенная человеческая слякоть. Двери театра импровизаций захлопнулись, и кабину повлекло вниз, унося в глубину счастье...
Через день, четырнадцатого, звонок: «Ты слышал, что Жданько умер?» Я не поверил. Бросился в Театр имени Вахтангова. В фойе служебного входа объявление в траурной рамке. Потом долго шатался по улицам...
На следующий день в Москву приезжала мама Стаса. Провожавшие ее земляки уже знали, что его не стало, но матери не сказали: каково ей будет в поезде? Сын снился в дороге — грозил кулаком. На вокзал поехали втроем: я, Марьин и Витя Проскурин.
С ним Стас подружился на картине «Время выбрало нас». Знакомы мы с Витей были шапочно, но уезжали на вокзал от меня, выпив по склянке валерьянки. На платформе ждала поезда Малявина и профсоюзная делегация от театра.
Вспоминая эту сцену, все думаю: говорить или не говорить? Малявина была в том же элегантном синем пальто и тех же замшевых высоких сапогах, что и в нашу последнюю встречу на Тверском бульваре. На этих сапогах я — и не только я — отчетливо увидел капли засохшей крови. Глаза лезли на лоб, с языка рвался вопрос: «Валя, чья это кровь?» Спроси, она бы ответила: «Моя. Я так переживала за Стаса, что хотела зарезаться». Я не спросил. Но другим она именно так и отвечала.
Мы, друзья, встретили тетю Шуру. Представители театра, оказавшиеся на вокзале вроде случайно, предложили машину и увезли ее в неизвестном направлении.
Директор театра Иванов отказался сообщать нам адрес: «Будет гражданская панихида, там все встретитесь!» По чьему-то распоряжению друзья Стаса не должны были общаться с матерью.
В день панихиды я пропустил премьерный для меня спектакль — забыл. В Черепаново на похоронах не был: театр личного горя не признает. Если нет замены — должен играть. Играл я и в день смерти моего сына. Для людей театра такое обычно. Кстати, это как сильнодействующее лекарство от нестерпимой боли.
Уже в августе, в отпуск, поехал на родину Стаса. Тетя Шура показала мне телеграмму из столичной прокуратуры: «Следствие ведется, виновных нет». «Как это?! — спрашивала недоуменно. — Если оно еще ведется, то почему никто не виноват?!
А может, она виновата? А может, и он?»
Я не знал, что отвечать. Но обещал разобраться. Вот как случилось, что стал доверенным лицом Александры Александровны.
И еще была просьба у тети Шуры: «Коля, ты встреться с Малявиной, расспроси, что там у них со Славочкой произошло. Из ее писем ничего понять не могу».
Письма действительно были странные. Длинные, иногда почему-то карандашом. С разводами, пятнами чуть ли не на каждой странице. То ли от слез, то ли от воды. И о чем? Описания московской природы, их прогулок и разговоров. О том, как умер Стас и что произошло в роковой вечер, — ни полслова.
