Я стояла на освещенных подмостках и видела в полутьме зрительного зала светлую голову прекрасного викинга. Саша снова смотрел на меня.
Народ стал выходить из зала. Саша стоял в фойе около той же колонны.
Я подошла к нему. «Вы можете меня проводить!» — слетело с губ легко и непринужденно.
«От неожиданности я буквально остолбенел, врос в стоящую за мной колонну, — рассказывал он мне потом. — Не мог поверить своему счастью, не знал, что сделать, сказать».
Был теплый, почти летний день.
Мы вошли в совершенно пустой троллейбус. Но не сели, а остались стоять на задней площадке. Он молчал.
— Вы знаете... я не картина.
— Знаю... Вы живая.
— А давайте выйдем, — предложила я.
Свежий воздух подействовал на него благотворно, Саша разговорился. Оказалось, на днях Григорович пригласил его в Большой театр.
— Извините, я в таком состоянии... — оправдывался Годунов. — Казалось бы, сбывается мечта всей жизни. Но сегодня чиновник министерства культуры кричал на меня: «В театр он, видите ли, захотел! А в армию не хочешь?!»
— «В армию — значит в армию!» — ответил я и вышел из кабинета. Вся моя радость от предвкушения, что буду танцевать в Большом, испарилась. Шел по улице, ничего не видя перед собой. Вдруг — скрежет тормозов. Я едва не попал под колеса. Водитель вылетел из машины: «Парень, ты ошалел, что ли?!» Заглядывал в лицо, тряс за плечи и все спрашивал, что со мной.
В таком состоянии Годунов шел мимо ВТО, где его увидел наш режиссер Володя Граве: «Пойдем, у меня сегодня премьера, отвлечешься от дурных мыслей».
— Я не хотел идти, — рассказывал Саша, — и вдруг увидел вас, женщину, которая вот уже несколько лет не выходит у меня из головы. Впервые я встретил вас в зале Чайковского четыре года назад. Вы были с мужем. Меня будто громом поразило!
Наглость, конечно, с моей стороны, но я тогда сказал себе: «Эта женщина будет моей».
— А сколько вам лет? — спросила я.
В свои двадцать восемь я — спасибо мамочке — выглядела на двадцать. Разглядывая Годунова, была уверена, что он меня старше.
— А как вы думаете?
— Может быть, двадцать девять?
«Я так расстроился, — вспоминал он потом. — Думаю: что же я сейчас буду делать?»
— Меньше, — ответил он.
— Двадцать шесть?
— Нет.
— Двадцать пять?!
Он совсем сник и произнес чуть ли не шепотом, прибавив себе один год:
— Двадцать два.
— Ну, тогда нам с вами не по пути.
Какое-то время мы шли молча, а потом он сказал тихо, но твердо:
— Я не отступлюсь!
Попросила Сашу до дома меня не провожать.
— Можно я вам буду звонить? — спросил он.
— Можно. Только тогда перейдем на «ты». И еще: если я скажу, что вы не туда попали, значит — я не одна.
И он начал мне звонить.
Когда муж был рядом, я говорила: «Вы ошиблись номером». Потом мы стали встречаться украдкой на темной лестнице театра. Сашу таки взяли в Большой. Он занимался со знаменитым педагогом Алексеем Николаевичем Ермолаевым, которого любил и уважал как отца. Саша, как и я, вырос в неполной семье. Его мама с братом жили в Риге.
Я словно сошла с ума: бегала на свидания в уединенный скверик на Гоголевском бульваре, ездила с ним в гости на дачу к моей подруге. Там мы впервые остались наедине и Саша сказал срывающимся от волнения голосом: «Жить без тебя не смогу!»
Я стала приезжать к Годунову домой в крошечную однокомнатную квартирку на Юго-Западе Москвы. Он постоянно повторял: «Я сделаю все, чтобы ты ушла ко мне...
