У меня вообще до Макарского не было платьев в гардеробе, тем паче длинных. Могли быть юбки — по пупок примерно. И вдруг он запрещает носить мини, никаких ажурных чулочков, колготок в сеточку, которые я считаю эротичными: «Ничего сексуального в этом нет! Ты в них похожа на проститутку!»
И вот будет ходить и «бу-бу-бу»: ногти обрежь, чулки сними, ложку помой — зануда! Вы не представляете, какой он зануда! Это пытка просто, знаете, в старых восточных традициях, когда вода капала прямо на темечко человеку по капельке — кап-кап-кап — и люди от этой изощренной в своей простоте пытки с ума сходили.
Вот я, примирения ради, хочу устроить своему мужчине прекрасную ночь любви, надеваю новое сексуальное шелковое красное белье, в рюшках, со штрипками под чулочки, в надежде поразить воображение выхожу во всем этом как подарок — и что?
Немая сцена. Вопрошаю:
— Что ты смотришь на меня как солдат на вошь?
— Какой ужас!
— Что ужас?
— Да все это, сеточки эти вот, кружавчики!
— Это сексуально!
— Глупости! Неужели ты не понимаешь, что это кич, это асексуально, некрасиво, дико и вовсе тебе не идет?
— А что, что красиво, по-твоему? Что мне идет?
Я вам расскажу, что мне идет — по-макарскому.
Через пару месяцев после нашей встречи мы поехали в Пензу, знакомиться с родней. Дед Антона встретил меня словами: «Ой, Антоша молодую Лилечку привез!» Не только внуку показалось, что я на бабушку его похожа. Она умерла, когда Антоше было десять лет, он безумно ее любил и был для нее светом в окошке, единственным внуком. Родной отец только зачал сына и сразу бросил жену, рос Антон с отчимом, его фамилию носит. Через две недели после нашего приезда в Пензу семья всем составом уехала в Израиль. Остались в России только Антон и дед — совершенно уникальный человек, народный артист России Михаил Яковлевич Каплан. Он дал родне возможность быть принятыми в Земле обетованной — собрал нужные документы, а сам ехать отказался: «Никогда в Израиль не уеду, я — русский человек».
Ему восемьдесят лет скоро, а на нем по сей день половина репертуара его родного пензенского театра держится. И представляете, недавно впервые в жизни он снялся в главной роли в кино — и сразу в Голливуде, фильм «Потерпевший» еще не вышел на экраны.
И там, в Пензе, Антоша нашел старый халатик любимой бабушки Лили — знаете, байковый такой, в розочках: «Надень, пожалуйста!» Надела. «Ой, Викочка! Как тебе идет, какая ты красавица! Нет ничего сексуальнее!» Ну, вот... слов нет.
И когда нет слов, у нас все прекрасно, любовь-морковь. То есть чтобы не было ссор — нам не надо разговаривать. Как только мы открывали рты, начиналась борьба противоположностей. Те люди, которые симпатичны мне, ему не нравятся вообще.
— Какая красивая актриса, — говорю я.
Он:
— Да просто не удалась девочка!
— Ты издеваешься, что ли?
Красота ж очевидна! Ты специально это говоришь, назло мне?!
— Да клянусь — не вру!
Или мы меняемся ролями, буквально тот же диалог, но в зеркальном отражении.
В работе — то же. Ему нравится, как поют какие-то актеры нашего мюзикла, а мне категорически не нравятся именно они. Про тех же, чьи голоса я считаю хорошими, он говорит: «Да нет, ты что, это ужасно!»
У Антона есть четкая установка: на сцене ты не должен превосходить своего партнера, должен играть на его уровне. У меня совершенно иная: если кто-то не дотягивает до моего уровня, это его проблемы, пусть работает над собой. В «Возвращении мушкетеров» у Макарского была лучшая роль в его жизни, потому что он работал в кадре с Алисой Фрейндлих. Со слабыми партнерами в каких-то сериалах и он выглядит неважным актером. Такая позиция. Он не станет «переигрывать» кого-то даже себе в ущерб. И спорить бесполезно.
Я люблю комедии, кассета с «Мистером Бином» никогда не вынималась из моего видака. Вместе с Бином я делала все свои домашние дела — он как наркотик для меня. Антона это просто в бешенство приводило: — Как вменяемый человек может эту чушь смотреть даже один раз?!
Я говорю:
— Да он гениален!
Ничего смешнее не видела!
— Скажи, вот ты сейчас издеваешься надо мной? — выдирает кассету. — Убери немедленно! Спрячь, пока не выкинул!
Сам включает кровавые боевики, причем и меня заставляет сидеть рядом, смотреть, как бензопилой руки отрезают, выдавливают глаза. Меня начинает подташнивать, я зажмуриваюсь:
— Ты — чудовище! Неужели тебе приятно это видеть?
Он: — Зато какая режиссура, актеры!
