Мы поссорились так, что я была уверена: это конец. Было настолько страшно, что я даже рассказать не могу, честно, не могу — стыдно, больно, невозможно вспоминать. После этого только в морду дать и уйти навсегда. Я чуть не сошла с ума, не спала ночь, наутро надо было лететь на юбилей Бориса Краснова в Киев. Весь самолет, полный гостей всех мастей, от Аллы Пугачевой до Юрия Башмета, видел, как я прорыдала всю дорогу туда и обратно и три дня там, прервавшись лишь на время исполнения песни на сцене. Я умывалась слезами и думала, что как бы ни было тяжело, наши отношения закончились. Не могу больше терпеть обид, нескончаемых претензий, занудства. Видимо, это же понял и Антон. Невозможно друг без друга и невозможно вместе! Или мы просто поубиваем друг друга.
И я сказала себе — о’кей, пусть будет так. К двадцать восьмому мая 2000 года, через год после первой встречи, год ада, ужасающего непонимания, мы подошли с тем, что несмотря на любовь, пропасть между нами разверзлась настолько, что не перепрыгнуть. Никак.
Я вернулась из Киева с готовым решением, еще обиженная настолько, что видеть его не хотела. Против ожидания Макарский оказался дома и встретил меня не то вопросом, не то утверждением: «Венчаемся...» В полном изнеможении я упала ничком на диван, уткнувшись в любимую подушечку. И Бог свидетель: я не знаю почему! — сказала «да». Ангел, мой Желтый ангел!
И через неделю, четвертого июня, отец Алексий нас обвенчал, не было никого, кроме наших свидетелей, того самого бородатого Александра и его супруги Татьяны.
Ни мне, ни Антону никогда не забыть этого счастливейшего дня, этих ни с чем не сравнимых ощущений.
Мы слились в единое целое, что-то такое произошло, что стало ясно: это начало совершенно иного, нового пути. Нас словно что-то отпустило! Будто и не было никогда этого страшного года, отвратительных сцен, омерзительных по отношению друг к другу поступков. Все стерлось, ушло в небытие. Я помню этот день до мельчайших подробностей: мы поехали в Парк культуры имени Горького, шли через мост, держась за руки, Антон все время поднимал руку и любовался тем, как сияет кольцо на пальце.
То, что соединено на небесах, человек не вправе разрушить — мы тогда это еще не осознали, но уже прочувствовали.
Стало ясно, что можешь — не можешь, надо находить общий язык. Для нас началась совершенно другая жизнь.
Если бы вы зашли сейчас в наш дом, увидели бы голые стены. Нигде ничего не висит. Я ликвидировала мини-юбки, кружевное белье, корсеты, чулочки и подвязочки. Перестала пользоваться косметикой, стараюсь не накручивать волосы, хожу в женственных туфельках — никакой платформы, агрессивных ботинок. В принципе совсем не мой имидж — в элегантных длинных платьях, которые нравятся Антоше. Потому что этот симпатяга со сладчайшей улыбкой и добрыми глазами на самом деле — домашний деспот, тиран и сатрап. Его мягкость и пушистость иллюзорны. Он всегда добивается того, что считает нужным, кстати, и вне дома тоже — легко, непринужденно и на мягких лапах, да так, что вы и сами не заметите, как уже пляшете под его дудку, причем добровольно и с удовольствием.
Изменить точку зрения Макарского практически невозможно, мне удавалось только иногда.
Антоша теперь балует меня семейными просмотрами комедий, но! — только тех, которые выбирает сам, считая качественными, а я сижу и скучаю по своему мистеру Бину — он по-прежнему персона нон грата. Но когда Антон в командировке, я достаю из тайничка колготки в сеточку, любимые сладкие духи, покупаю вяленых кальмаров и лакомлюсь с наслаждением в компании мистера Бина.
Антон перестал топтать мои полы уличными ботинками, носит подаренные мной тапочки — уже лет десять как носит, протер до дыр! Шлепает по полу голыми пятками и запрещает их выбрасывать.
Купила новые, точно такие же — нет, подавай ему старые тапочки, джинсы и свитер. То же — с заношенной курткой, с растоптанными кроссовками.
— Антоша, не позорь меня, перед людьми неловко!
— Я могу себе позволить носить то, что мне нравится?!
— Можешь.
— Вот и отстань от меня!
Под куртку он любит надевать тельняшку, у которой уже вся спина протерта до дыр. Лето наступило: «Викусь, отнеси, пусть заштопают». И я иду и несу. В ателье, где нас прекрасно знают, на меня смотрят как на ехидну: «Может, новую мужу купить?» Как я могу объяснить, что ему нужна именно эта майка?!
Пусть перезаштопанная, но эта! Купить! Да у него шкаф вещами забит! Все наши музыканты ходят в его шмотках! И мы, конечно, ссоримся, но теперь это выглядит иначе. Как два обленившихся кота, поделивших наконец пространство, мягкими лапами поцапываем друг друга — «уау-мур-мяу» — не ссоримся, только тешимся. Одно вдохновляет, что он и меня не бросит, как те тапочки, когда стану старой, больной, морщинистой, с отвисшей задницей старушенцией.
Антон и раньше не любил путешествий по модным курортам и фешенебельным отелям, ему бы в лес с палаткой и костром, а сейчас его и вовсе стала тяготить публичность. Отказывается давать интервью и вообще хочет уйти со сцены, из профессии, говорит, что отвлекает людей, а не радует. Мечтает уединиться в деревне, горюет, что в монастырь с женами не берут, а то б давно попросился.
