Каждые пятнадцать минут где-нибудь в мире звучит «Болеро». Эта музыка знакома даже тем, кто терпеть не может классику и засыпает при первых аккордах чего угодно. Многие считают, что секрет этого успеха в его особой сексуальности: «Болеро» и длится как средний половой акт (13-20 минут, по канону — 17). Да и звучит в похожем ключе: гипнотически повторяемое крещендо с эффектной кодой в финале.
Логично предположить, что его автор и сам пережил что-то вроде бурной страсти. Может, и не единожды (ну, как, например, Серж Генсбур, автор столь же эротичной и столь же бессмертной Je t’aime… moi non plus). Но увы: Морис Равель — великий композитор, оставивший после себя лишь музыку и скудные факты биографии, в которой не фигурирует ни жена, ни любовница, ни хотя бы какая-нибудь завалящая муза.
Но на то и французы, чтобы найти любовную историю даже там, где ее нет. Анн Фонтейн, уже в свое время переработавшая биографию Коко Шанель («Коко до Шанель»), взялась на этот раз за Равеля. В основе ее новой картины «Болеро. Душа Парижа» лежит миф, что муза все-таки была, и ее имя даже зашифровано в том самом «Болеро».
Ми, си, ля. Три ноты, которые повторяются в равелевском «Болеро», наводят на мысль, что этой роковой и единственной женщиной в жизни композитора была Мися Серт, она же Мария-София-Ольга-Зинаида Киприановна Годебская (Дария Тилье). Наполовину полячка и на четверть русская, хозяйка самого роскошного парижского салона, подруга той самой Шанель и муза невероятного количества талантливых мужчин: от Ренуара и Пикассо до Верлена и Тулуз-Лотрека.
Правда, никаких доказательств связи или хотя бы платонической влюбленности у авторов нет, и поэтому они придумывают историю с чистого листа. Застегнутый на все пуговицы педант, «вечный мальчик», выглядящий примерно одинаково и в 28, и в 52 (играющий роль Равеля Рафаэль Персонас почти не использует возрастной грим), оказывается, испытывает чувства к Мисе, а в какой-то момент в шаге от того, чтобы предложить ей руку и сердце.
Мися и сама не против, смотрит томным взглядом, оставляет в такси алые перчатки, которые Равель потом приносит в бордель, и просит их надеть (медленно, очень медленно). А однажды почти требует поцелуй, слыша в ответ: «Поцеловать вас может любой, а я лучше напишу музыку». Старший брат Миси (с таким же интересным именем Цыпа) — милый друг и покровитель Равеля, который «всегда его понимал». Даже после того, как музыкант в седьмой раз провалил прослушивание на Римскую премию. Вместе с Мисей они стараются как могут, чтобы вытащить неудачника-музыканта в реальную жизнь, полную плотских наслаждений и большого светского успеха. Но все безнадежно, Равель «женат на своей музыке», и только в «Болеро» ему удается выразить свои подавленные желания. Почувствовав это, он сам приходит от открытия в ужас. Что ж, любая фантазия имеет право на существование, хотя Равель был успешен практически всю свою жизнь, на приз Римской премии претендовал не семь раз, а четыре, а Цыпа был вовсе не братом, а отцом Миси Серт.
Анн Фонтейн не слишком заботится о фактчекинге, ее завораживает дух Парижа 20-х годов, светские салоны, эгоцентричные гении, шампанское, которое всегда под рукой, музыка, рождающаяся буквально из воздуха. Был такой старый черно-белый фильм «Большой вальс», в котором запоминалась лишь сцена проезда влюбленного Штрауса по Венскому лесу: прислушиваясь к пению птичек и звукам почтового рожка, композитор якобы придумывал «Сказки Венского леса».
Вот так и в «Болеро» Морис Равель «собирает» свое самое знаменитое произведение. Знали б вы, из какого сора: ритмичного стука веера, мотива вульгарного поп-шлягера, навязчивого звука будильника. Не стоит относиться к этому серьезно! Это всего лишь одна из интерпретаций, своего рода кавер, а их у «Болеро» за сто лет накопилось предостаточно.
{current_photo_index}/{total_photo_count}
