— Он был очень разным. И очень добрым, и очень гневным. Да, он супругу любил, с возрастом, думаю, по мере сил — и физических, и душевных. Им вместе было хорошо. При этом у него была своя жизнь, в основном хозяйственная — стулья поменять, занавески, вот по его настоянию квартиру поменяли с Нового Арбата на этот тихий переулок. Вера-то Кузьминична сама с Нового Арбата ни за что сюда не переехала бы, ей это было совершенно не нужно, но потом, когда Владимир Петрович все потихоньку сам тут сделал, все перевез, пока Вера Кузьминична была в Орле, ей все понравилось. Мы с ним договорились, что он все перевозит, а я за день все в комнате Веры Кузьминичны расставляю и убираю так, как у нее было в старой квартире, даже платья в шкафу висели у нее точно так же. Я увозила ее на Курский вокзал с Нового Арбата, а привезла уже в новую квартиру. Владимир Петрович был очень горд. При мне в театре он уже, по-моему, вообще не играл. Любя Веру Кузьминичну, он понял: ей легче со мной, и не противился тому, что ей хочется со мной повидаться, поговорить, по-женски что-то рассказать, да просто вместе побыть. Мы и втроем, пока у него были силы, часто и гулять ездили, и куда-нибудь в магазин. До последних дней Владимира Петровича мы были с ним в очень добрых отношениях. Я не знаю, насколько глубоко хорошо он ко мне относился, но, по крайней мере, чувство покоя за Веру Кузьминичну, чувство благодарности, когда он стал человеком, которому во всем нужна была помощь, было...
— Что касается здоровья. Образ слабой и беззащитной женщины у меня не вяжется с тем, что я помню.По-моему, Вера Васильева — это крепкий организм, рассчитанный на трудные времена. Выносливость и неприхотливость я чувствовала все время.
— Абсолютно. Кроме того, Вера Кузьминична была человеком очень сильной воли. Если она заболевала, только если температура 39, могла остаться дома и не сделать что-то обещанное. Лишь в этом случае. И так почти до последних лет пяти. Я бы не сказала, что она была сильной физически... Скорее, была человеком долга: мало ли, что у нее тут болит, там немножко побаливает, голова кружится, но она же пообещала, она же должна, она не может не сделать. И это касалось театра на тысячу процентов всегда. То есть ее могло пошатывать, но, если обещала в театре выступить, открыть спектакль или юбилейный вечер, мы доходили до сцены. Это было невозможно не сделать.
— У меня еще ощущение, что она не была склонна к жалобам. Вот кто-то звонит, и она таким бодрым, приятным светским голосом всегда отвечает.
