Вспоминает Лидия Арсеньева: «В это время нельзя было допустить и мысли о возможности возвращения Куприна в Советскую Россию. Но как-то вечером на террасе сидели М.А. Маклакова, покойный Н. Чебышев, Лазаревский, Рощин, моя семья и говорили об отъезде Алексея Толстого в СССР. И Куприн тогда сказал:
— Уехать, как Толстой, чтобы получать «крестишки иль местечки», — это позор, но если бы я знал, что умираю, что непременно и скоро умру, то и я уехал бы на родину, чтобы лежать в родной земле».
Возвращение
Перед отъездом в СССР художник Билибин пригласил к себе Куприных. Александр Иванович сообщил, что тоже хочет вернуться. Билибин взялся поговорить с советским послом о возвращении Куприна на родину. Полпред СССР во Франции Владимир Потемкин обратился к Иосифу Сталину с предложением о возвращении писателя. Сталин был согласен, тогда второе письмо Потемкин отправил министру внутренних дел Николаю Ежову. Было принято решение: «разрешить въезд в СССР писателю А.И. Куприну». Александр Иванович Куприн с женой Елизаветой Морицевной вернулись на родину весной 1937 года. Дочь Ксения осталась во Франции.
Конечно, увидев дату — 1937 год, можно только подивиться его решению. Но он так никогда и не узнал, что происходит в стране. Ведь о нем позаботились, создавая образ раскаявшегося писателя, вернувшегося, чтобы воспевать счастливую жизнь в СССР. Но Куприн уже прекратил творческую деятельность и смертельно болел. Предположительно, опубликованная в июне 1937-го в газете «Известия» за подписью Куприна статья «Москва родная» была на самом деле написана приставленным к Александру Ивановичу журналистом Николаем Вержбицким. Публиковалось также интервью с женой Куприна Елизаветой Морицевной, которая рассказывала, что писатель восхищен всем виденным и слышанным в социалистической Москве. Вряд ли они могли давать эти интервью.
«Я видела его веселым, энергичным и слабым, больным (в 1935 году), слепнущим, по временам даже теряющим память, но никогда не терявшим своего купринского «я», своего «неуемного татарского нрава», — выражаясь его собственными словами, — вспоминала Аресеньева. — Куприн неизменно ссылался на этот «неуемный татарский нрав» как на исчерпывающее объяснение своих поступков, когда ему случалось рассердиться, выйти из себя, хотя бы и по справедливому гневу, или просто вспылить. (И в «Юнкерах» Куприн говорит о своем татарском нраве.) Как-то раз при мне жена Куприна Елизавета Маврикиевна сухо сказала: «Этот татарский характер — просто предлог. Надо уметь сдерживаться». Куприн не ответил сразу, а серьезно подумал и сказал: «Нет, это не предлог. Мне приходится сделать во много раз большее усилие, чем многим другим, включая и мою жену, чтобы сдержаться».
