Дальше, разумеется, возникли проблемы с деньгами, как и у многих. Но все-таки Куприну помогали. Когда серьезно заболела Ксения, и ее надо было отправить в Швейцарию для лечения, устроили благотворительный вечер и деньги собрали. Периодически проводились вечера, встречи с читателями, преимущественно русскими. Как-то перебивались. Но главной проблемой была не проходящая ностальгия. В одном из очерков Александр Иванович писал: «Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры... Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь о том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России, а только черную дыру».
«Чужая обстановка, чужая земля и чужие растения на ней стали вызывать у отца горькую тоску по далекой России, — писала дочь. — Ничто ему не было мило. Даже запахи земли и цветов. Он говорил, что сирень пахнет керосином. Очень скоро он перестал копаться на клумбах и грядках»...
Здесь Куприн снова встретился с Буниным, с которым были частыми гостями на даче Чехова. Бунин уже не мог помочь ему, как раньше. Да и поддержать морально не мог, потому что сам чувствовал себя неважно. Но, конечно, не мог не огорчать коллег и друзей образ жизни Куприна.
«Восемнадцать лет тому назад, когда мы жили с ним и его второй женой уже в Париже,— самыми близкими соседями, в одном и том же доме,— и он пил особенно много, — позже вспоминал Бунин, — доктор, осмотревший его, однажды твердо сказал нам: «Если он пить не бросит, жить ему осталось не больше шести месяцев». Но он и не подумал бросить пить и держался после того еще лет пятнадцать, «молодцом во всех отношениях», как говорили некоторые».
Изменились привычки, изменился и характер писателя. Людмила Врангель вспоминала: «Попав эмигрантом в послевоенный Париж, Куприн потерял в беженской жизни свою прежнюю веселость. «Париж вы не узнали бы, — писал он мне. — Он вовсе не наряден, не танцует, не острит. Война придавила и его, как и весь мир. Но зелен он так же, как и много лет тому назад. И тот же волшебный простор площадей, от которого глаза становятся «ненасытными и крылатыми».
Казалось бы, какие-то перспективы открылись для семьи, когда в 30-е годы Ксения стала работать манекенщицей и сниматься в кино. Она делала первые успешные шаги в этом деле, но денег все-таки не хватало. Попытки заняться семейным бизнесом тоже не удались. «Куприн мне написал и такое письмо, вспоминала Врангель: «Скажите мне, у Вас есть дар предвидения: буду ли наконец я когда-нибудь богат? Нет, не богат, а так, чтобы прожить хоть год с душевным (подчеркнуто Куприным) комфортом, не думая ежедневно об ужасе завтрашнего дня. Я так измучился за всю мою жизнь. Ведь черт возьми! Неужели я, Я принужден буду сказать однажды: «скверная штука жизнь» — я, ее благодарный обожатель, всепрощающий влюбленный, терпеливый, старый слуга». Потом о своей эмигрантской жизни он писал: «Жилось ужасно круто, так круто, как никогда. Я не скажу, не смею сказать — хуже, чем в Совдепии, ибо это несравнимо. Там была моя личность уничтожена, она уничтожена и здесь, но там я признавал уничтожающих, я на них мог глядеть с ненавистью и презрением. Здесь же оно меня давит, пригибает к земле. Там я все-таки стоял крепко двумя ногами на моей земле. Здесь я чужой, из милости, с протянутой ручкой».
