Мне же оставался только ВГИК. Актерско-режиссерский курс набирал Сергей Герасимов, и наконец я оказался в числе принятых. Будущих актеров взяли всего восемнадцать человек: десять мальчишек и восемь девчонок. Но вручая мне студенческий билет, Сергей Аполлинариевич предупредил: «Молодой человек, имейте в виду, взяли вас условно. Или расстанетесь со штампами, или мы расстанемся с вами». Я вышел из кабинета ошарашенным, спросил одного из новоиспеченных студентов:
— Тебе Герасимов что сказал?
— Ничего, поздравил, и все.
— А мне — такое...
Ну, думаю, куда тягаться с ними, такими талантливыми! И правда, однокурсниками стали, к примеру, Николай Губенко, Евгений Жариков, а из девочек — уже снимавшиеся в кино Жанна Болотова, Жанна Прохоренко, Галина Польских, Лариса Лужина. И что за штампы имел в виду режиссер и педагог? С чем в своей актерской манере я должен был расстаться?.. Когда пошли этюды, решил присмотреться, что покажут ребята и девчонки. В тот раз Сергей Аполлинариевич попросил нас представить, будто ловим мух или комаров. Один студент вышел, другой, третий... Неужели я так не сумею? Но смекнул: надо что-то другое показать. Буду ловить голубей!
Голубятни в моем послевоенном детстве были в каждом московском дворе. Наверное, какая-то жажда свободы, воли находила свой выплеск в том, чтобы смотреть, как летают эти птицы на головокружительной высоте между крышами... Соседи, друзья, тенистые от зелени летом и белые зимой, звенящие детскими голосами дворы — и парящие в квадратах неба голуби...
Показал Герасимову и однокурсникам, как мы ловили голубей, как гладили их перья и опять выпускали в небо. Наверное, в те минуты с меня и начали слетать штампы, которые имел в виду учитель. Прежде выступал такой немножко уже «актер актерыч» с отработанными и чужими движениями, жестами, интонациями, живого почти не проскальзывало. А тут проявилось свое, ни на чье не похожее, жизненное.
Вскоре однокурсник-режиссер, студент из ГДР Зигфрид Кюн, сделал со мной этюд «Заксенхаузен», так назывался немецкий концлагерь времен Второй мировой войны. Я играл узника, Зигфрид — фашиста. Когда мы закончили показ, Герасимов сказал: «Курс, равнение на Кюна и Никоненко!» Я понял, что после таких слов не расстаются. Но не расслабился, недаром много лет спустя Коля Губенко в интервью говорил: «Во ВГИКе я много работал, но Сережа Никоненко работал больше». На втором курсе из двадцати отрывков, которые ставили будущие режиссеры, я был занят в тринадцати. Меня даже освободили от обязанности всех студентов делать перестановку антуража между этюдами.
Курс был дружным, но девчонкам нравились студенты постарше или уже состоявшиеся актеры, режиссеры, поэты. Кто приходил на день рождения к Ларисе Лужиной? Станислав Ростоцкий, Булат Окуджава... И некоторые девочки уже снискали славу как актрисы. Так что романов мы не заводили, но дружили взахлеб. Да и вся кинотеатральная среда представляла собой что-то вроде нашей арбатской коммуналки.
У меня была раскладушка, достойная музея, — столько известных уже тогда людей на ней переночевало: Губенко, Шукшин, Гена Шпаликов, футболист Эдуард Стрельцов... Никита Михалков попросился на пару дней, а остался на восемь месяцев. «Можно, — спросил, — у тебя поживу?» Ну а что, живи. Он тогда расставался с женой, Анастасией Вертинской. Мне нравилась Настя — красивая, одаренная, домашняя: горячее у нее всегда было готово, и Никиту покормит, и меня, когда приходил, ребенком много занималась. Нравилась их с Никитой семья. И вдруг... Я не понимал, почему они разводятся, но вопросов не задавал.
