— Ла-адно, я тут пока перечитаю пьесу. А кто дядя Ваня?
— Смоктуновский.
Он, как всегда, больше себе под нос, чем мне:
— Ага, угу, понятно...
Приезжает из Италии — весь итальянский. Специально для съемок сшил костюм из тонкого полотна, курит маленькие сигарки, вонюченькие, из кармашка жилетки достает дорогие часы на золотой цепочке, благоухает импортными ароматами. Смотрю на него — роскошный, респектабельный синьор — и думаю: как же ему внушить, что Астров пьяница? А он подготовился основательно: прочитал мемуары мхатовцев первого поколения, там истории о Станиславском, о том, что в роли Астрова он был настоящим аристократом, и Сережа хотел играть Астрова таким же.
— Сережа, он же пьет! — настаивал я. — У него перхоть на пиджаке и пуговицы оторваны. Он — доктор из глубинки: зашел в крестьянскую избу — на лавках больные, на полу телята. Астров — уездный врач.
— Нет, не так. Да, уездный врач, но он человек благородный.
Рубились мы всю картину. Он смотрел рабочий материал своих сцен. Из просмотрового зала выходил злым:
— Как ты меня снял?! Это не мое лицо, это — ж...па!
— Какой есть, так и снял.
Переснимаем крупные планы, кружим вокруг него с подсветками. Он сам все проверяет, чтобы было красиво. И все-таки его изысканный пиджак я заставил перешить, чтоб сидел мешковато. И пуговку одну итальянскую перламутровую оторвал.
«Наше положение, твое и мое, безнадежно», — говорит Астров дяде Ване. Сережа играет гениально, только текст роли и великий монолог о лесах («Русские леса трещат под топором») должны идти из уст человека, который больше ни во что не верит, кроме своего предназначения защищать природу. Но вера в это предназначение — единственное, что у него осталось; денег нет, он одинок, есть только леса, которые сажает. Он много пьет, потому что понимает: жизнь кончена. И замечательно, что красавица Елена Андреевна влюбляется именно в такого надломленного человека. Тогда возникает интереснейшая коллизия.
