Однажды приехал к нему на дачу, сидим за чаем, вдруг раздается топот, громкое сопение, распахивается дверь и вбегает маленький Бондарчук. Увидел меня, незнакомца, и застыл на пороге. «Вот, это мой сын Федя, — голос у Сережи потеплел: — Федь, иди к нам!» Юноша трех лет посмотрел на меня такими же, как у отца, пронзительно-жгучими, черными, круглыми цыганскими глазами, попятился и убежал.
Бондарчук принадлежал к той горстке мастеров национальной культуры, которые были одновременно и советскими по духу, и действительно великими мастерами, и поистине народными кумирами. Среди таких незаурядных личностей назвал бы Шолохова, Уланову, Лемешева, из кино — Любовь Орлову, Николая Черкасова, Бориса Бабочкина. Сережа попал в этот ряд еще при Сталине. Поэтому многие кинематографисты смотрели на него как на заступника. Когда запретили наши с Тарковским картины — его «Андрея Рублева» и мою «Асю Клячину», побежали к нему жаловаться в надежде, что сможет как-то помочь. Надежда была глупой.
— Ну, ты скажи там...
А у него шла перезапись второй серии «Войны и мира», он готовил картину к международному кинофестивалю. Выслушал нас:
— Да-а, плохо дело... А где я скажу и кому?
— Ну, там, наверху, защити хоть как-то.
Поглядели мы на него и подумали: сейчас Сереже не до нас, он занят своей картиной, не защитит. А картина была ни при чем, он знал, что защитить нас не сможет...
После «Дворянского гнезда» у меня возникла идея снять фильм, в котором можно было бы занять наших самых больших звезд. Правда, Бондарчук среди этих звезд мне не светил, я и предположить не мог, что он согласится у меня сыграть. Он в то время уехал в Италию снимать «Ватерлоо». Идеи в связи с Астровым были разные, но о Бондарчуке не думал: уж слишком великий, тем более сейчас за границей. Кроме того, он известный режиссер и общественный деятель. Но потом все-таки позвонил ему в Рим и услышал заинтересованный, мягкий распев:
