То, что ему удалось перекупить права на журнал, основанный самим Пушкиным, а ныне прозябающий под неумелым редакторством Петра Плетнева, Некрасов считал особенной удачей. К концу ноября 1846 года в Петербурге не осталось, наверное, ни одной книжной лавки, где на афише в человеческий рост не сияли бы напечатанные ядреной зеленой краской аршинные буквы: «Современник». Кое-кто из старших друзей ворчал: мол, покойному основателю такая «купеческая» реклама, пожалуй, была бы не по душе. Но Белинский, защищая и одновременно беззлобно поддразнивая Некрасова, шутил: «Вы, господа, с Николаем Алексеевичем не спорьте, в коммерции мы все против него — младенцы».
Господи, на что только была похожа в тот год их гостиная в канун Рождества! Вместо елки со свечами — повсюду валяющиеся вороха рукописей и гранок, плашки гравюр, подписные квитанции. И стихи Николая, набросанные прямо на полях свежих типографских оттисков, на вскрытых конвертах...
В тот год он снова стал их писать. Не на заказ, не для денег, для себя. И для нее...
...На тебя заглядеться не диво,
Полюбить тебя всякий не прочь:
Вьется алая лента игриво
В волосах твоих, черных как ночь;
Сквозь румянец щеки твоей смуглой
Пробивается легкий пушок,
Из-под брови твоей полукруглой
Смотрит бойко лукавый глазок...
Стихотворение «Тройка», мгновенно ставшее песней, было напечатано в первом номере «Современника», выход которого отмечали всей редакцией. Некрасов сам составил щедрое меню, и Авдотья Яковлевна почти неделю колесила по лавкам, закупая провизию и дивясь тому, когда этот еще недавно питавшийся кислыми щами редактор из «Пантеона русского и всех европейских театров» успел заделаться тонким гастрономом.
Банкет прошел отменно. Никогда прежде она не видела сдержанного, мрачноватого Николая таким искрометно веселым и в то же время трогательно внимательным к каждому. Даже сейчас, спустя шестнадцать лет, ее все еще обдавал жар при воспоминании об остатке той ночи, который они, проводив гостей, провели на половине Некрасова у остывавшего камина...
Так почему же все стало иначе? Отчего превратилась в ревматическую ломоту страсть, еще вчера, казалось, наполнявшая их тела сияющими искрами? Почему так непохожая на панаевскую бесхребетность и некогда так возбуждавшая ее решительность и твердость Некрасова стали вдруг оборачиваться жестокостью и яростью? А живость Авдотьи Яковлевны, так восхищавшая когда-то панаевских друзей, все чаще стала срываться в истерику? Как могла прославленная хозяйственность и экономность госпожи Панаевой смениться тем отчаянным расточительством, на которое даже мот Иван Иванович поглядывал с укоризною? Когда все стало рушиться?
