Мрачный привратник повел старого художника обратно к воротам. Несколько минут оба, не произнося ни слова, шаркали подошвами по песчаной дорожке, но отворяя калитку, Франс вдруг спросил:
— А что полоумная Баббе? Слыхал, она давненько у вас... Жива еще? — Служитель кивнул. — Ну тогда отдайте ей это, — неожиданно для самого себя сказал Франс и протянул привратнику узелок со злополучными гостинцами.
— Может, хотите на нее взглянуть? — предложил тот. — Тогда идемте — она сегодня тихая. Не то что накануне.
Приподняв ставню на зарешеченном окошке крошечной комнатки, похожей на каменный мешок, он отодвинулся, позволив Франсу рассмотреть сидевшее внутри существо: всклокоченные волосы, отвислая губа, покрытые язвами лицо и руки.
«Ну вот мы и свиделись, Баббе. Ты и впрямь оказалась пророчицей. А я болваном, который был слишком горд, чтобы в это поверить. Если бы лучше слушал тебя, может, все и сложилось бы иначе», — тихо заметил Франс. И сам не понимая зачем, вдруг принялся рассказывать старухе обо всем, что случилось с ним со времени их последней встречи.
Летом 1636 года уставшие ждать амстердамские стрелки отказались от услуг строптивого Халса, пригласив дописывать портрет художника Питера Кодде. Франс в ответ лишь фыркнул: с этакой бездарью, как Кодде, они каши не сварят. Но следующей весной жестоко пожалел о том, что так глупо потерял выгодный заказ: его родной Харлем за зиму разительно переменился.
Все началось с чумы, пришедшей из Лейдена. Всю осень в монастырь Святого Лазаря тянулись повозки с трупами. Доктора призывали горожан сидеть по домам, но харлемцы мало прислушивались к их советам — любившие веселиться при жизни, они и умереть хотели весело. А потому таверны каждый вечер были полны как никогда. Все больше людей приходило сюда не только затем, чтобы потратить деньги, но и в надежде их заработать.
Город, давно славившийся цветочными фермами, стал вдруг превращаться в арену странных и малообъяснимых событий. Увлечение тюльпанами, захватившее Голландию еще в двадцатые годы, уже несколько лет как стремительно перерождалось в манию. Цены на луковицы непрерывно росли, все больше людей, уверовав в то, что волшебный цветок способен обогатить их в мгновение ока, пускалось в отчаянные авантюры.
То и дело по стране прокатывался слух о каком-нибудь обезумевшем цветоводе или купце, ударившемся в тюльпановые спекуляции и обменявшем на несколько луковиц редкого «пестрого» сорта дом или лавку. Но зимой 1636 — 1637 годов тюльпановый рынок вдруг закружился в доселе невиданном бесноватом танце.
