Однажды Валентина Веригина полушутя поинтересовалась у подруги:
— Наташа, а ты не думаешь, что впоследствии почитатели поэта будут порицать тебя за холодность, как негодую, например, я на Амалию, что заставила страдать Гейне?
— Иногда я не верю в подлинные страдания Блока, вдруг это только литература?
— Почему мы не можем стать ближе, Наталия Николаевна? — глухо спросил ее Александр Александрович.
На мгновение стало жаль его. Временами и ей хотелось избавиться от своего безнадежного чувства к другому и она сожалела, что не в силах влюбиться в Блока.
— Зачем вы не такой, кого я могла бы полюбить! — вдруг вырвалось у нее.
— Так со мной еще никто не обращался! — изумился поэт. Он долго молчал, но потом справился с собой. — Приходите к нам завтра часа в два на сомовский сеанс, — как ни в чем не бывало продолжил он, — кажется, завтра работа будет завершена.
Художник Константин Сомов по заказу журнала «Золотое руно» создавал серию портретов писателей и поэтов-символистов. Сомов рисовал с охотой, Блок с удовольствием позировал. Сеансы проходили на Лахтинской, но художник тщательно оберегал свою работу от посторонних взглядов и решился показать ее, только когда вполне закончил.
— Портрет очень фотографичен и абсолютно точно передает ваши черты, — задумчиво проговорила Волохова, — но это не вы, а всего лишь представление художника. От этого лица веет мраморным холодом, а вы — живой.
— Это еще что, — засмеялся Блок. — Константин Андреевич хотел видеть меня испепеленным страстями и пороками, а потому намеренно перед сеансами водил по трактирам и притонам, желая добиться в модели следов истасканности и нездоровья.
— Мне не нравится, — жестко сказала она.
— Мне тоже, — грустно промолвил присутствовавший при разговоре художник.
Со временем в сомовском рисунке разочаруется и сам поэт. «А портрет мой все ругают, самые разнообразные люди, близкие и чужие, — скажет он матери. — Пожалуй, и я склонен думать, что там преувеличены некоторые черты».
Между тем в Гренадерских казармах уже который месяц продолжалось обсуждение сложившейся ситуации. Мать Блока, размышляя о Волоховой, вынужденно признала:
— Люба перед ней совершенно меркнет, несмотря на всю свою юность и прелесть. Та какого-то высшего строя. Но ведь, кажется, по-прежнему холодна. Не оттого ли он такой злой?
— Насколько могу понять, он безумствует, а она не любит, хотя и видятся они беспрестанно, — покачала головой тетка. — При этом он говорит «влюбленность — не есть любовь, а я очень люблю Любу». Вот поди разберись.
— Люба ведет себя выше всяческих похвал, бодра, не упрекает и не жалуется. Она присмирела и стала ласкова и доверчива со мной. Иногда только говорит, глядя в зеркало: «Ведь какая я рожа! До чего я подурнела». Жалко ее до слез, — покачала головой Александра Андреевна.
