Верну здоровье и буду умнее. Торопиться не надо, а работать — надо. Много тут всякого передумал… Сперва лезли в голову нехорошие (грустные) мысли. А теперь ничего, освоился. «Жизню» надо будет круто менять. С планами размахался, а… ну ничего!»
…2 октября 1974 года намертво врезалось в память. День был великолепный, солнце, «в багрец и золото одетые» дворы. Прихожу из школы, встречает мама, которая должна еще быть на работе. Что-то говорит, и слезы не капают даже, а струйками текут. У бабушки страшенно сжаты губы. Тут же понимаю — не из-за меня. Значит, что-то случилось. Мама заболела? А у нее слезы текут, текут… Требую объяснений. Бабушка неумолимо взглядом: «Это ты должна сказать». Мама слабенько, непослушным голосом: «Папа умер». Я не понимаю. Просто не понимаю, что это значит...
Из гражданской панихиды в Доме кино помню только его заострившийся кверху подбородок неправильного желтого цвета и Марию Сергеевну, которая горевала по сыну прямо как плакальщица народная. Чем немало смутила присутствующих: опять «кирзовые сапоги» приехали! Много лет спустя мне сказали, что Василия Макаровича тайно отпели. Хотя он не был воцерковленным, по свидетельствам, в шкафу его кабинета висели иконы. («Привыкли все по шкапчикам прятать, понимаешь», — это из «Калины красной».) Виктории Анатольевне отец как-то принес иконку Николая Угодника: «Для Кати». Еще мама рассказывала, как Василий Макарович однажды решил зайти в храм, что на Соколе, споткнулся о ступеньку и… развернулся: понял так, что не пустили. Но это все штрихи.
После смерти Шукшина мама повесила на стену его портрет. Ее подруги ахнули: «Ты с ума сошла! При живом муже!» Но Виктория Анатольевна умела быть и непреклонной: «У Кати есть родной отец!»
