Идти домой не хотелось — знала: ругаться они будут еще долго. Мы с подружкой отправились в ресторан на Литейном. Когда я вернулась, папа встретил криком: «Как ты себя ведешь? Моя дочь — и в ресторане с мужиками! Мне позвонили!..» Я пыталась объяснить, что в ресторане и правда была, но совсем не с мужиками… Но, видно, суть вспышки была не в том. Анонимка, послужившая причиной скандала, куда-то пропала. «Это ты ее взяла!» — на весь дом вопил отец. «Полине-то зачем эта мерзость?» — вступилась мама. — «Как доказательство! Чтобы меня компрометировать!» Я окончательно обалдела, потому что даже слова такого не знала — «компрометировать»... И это после того, как я битый год молчала об его художествах! В конце концов он нашел это треклятое письмо, которое сам же положил среди своих бумаг. С энтузиазмом изорвал его на мелкие клочки и спустил в унитаз.
Что вовсе не положило конца скандалу. У меня голова раскалывалась. Все происходящее представлялось мне некоей авангардной симфонией с дикой трубной какофонией, визгом скрипок, а по обеим сторонам оркестра — папа и мама, танцующие африканскую этнику. В моей странной ассоциации я металась от одного к другой. То ли от отчаяния, то ли еще от чего, но неожиданно я сказала обоим: «Знаете, дорогие родители, все ваши проблемы — от отсутствия единой линии моего воспитания». Наверное, я хотела как-то разрядить эту грозу... «Ах ты соплячка! Жизни не видела, а еще взрослых учить вздумала?!» — и папины крики вышли на новый виток… «Знаешь что? — сказала я, собираясь выйти из кухни. — А ты теперь вообще не имеешь права меня воспитывать». Не успела я сделать и шага, отец сгреб меня за шкирку и швырнул на пол…
Пинок, который последовал, был не больным, скорее обидным — так отталкивают надоевшую собаку. Крик родителей переместился в прихожую. Отец требовал отдать меня, мама — ключи. В конце концов я услышала: «Полина — взрослый человек, если захочет, пусть едет с тобой!» «Дай мне расписку, что не будешь требовать дочь обратно», — сказал, видно не знавший более нормальных способов, папа. Какое-то время они препирались по поводу этой расписки…
Дело в том, что я училась в музыкальном училище и окончила бы его только к двадцати годам, для поступления в театральный — поздновато. А планы такие были, и папа активно их с Галюсей обсуждал. Об итогах прений Галина Петровна начала писать мне в Ленинград подробные письма. В результате они пришли к выводу, что училище мне лучше бросить и пойти в вечернюю школу, чтобы получить законченное среднее, и тогда уж отправляться в театральный.
Думаю, в основном план принадлежал Галюсе. Папа дополнил его разве что одним пунктом, повелев идти на завод «нюхнуть настоящей жизни». И я поступила на предприятие, выпускавшее проигрыватели для грампластинок. От небольшого ума показала письма Кожуховой маме. Наверное, хотела поделиться. Мама устроила сцену, грозилась показать их «кому следует», и очередные образцы эпистолярного жанра были торжественно казнены в унитазе на этот раз уже мной. «Ты — предательница! Он — провокатор!» — обливаясь злыми слезами, кричала как сумасшедшая мама. Она очень тяжело переживала расставание с отцом... Столь, мягко сказать, непростая обстановка в доме и затяжная мамина депрессия привели к тому, что я устала от бесконечных сложных разговоров и мечтала только об одном — смыться в Москву.
Тем более и Галюся, и папа активно звали. Поначалу бывала наездами. Галина Петровна составляла для меня культурную программу. Не было дня, чтобы я не побывала на очередном спектакле. В гостях, куда мы с Галюсей и папой часто ходили, меня представляли как «наша дочка». Поначалу игра эта, надо признать, меня даже увлекала. И я могла бы ее принять, если бы не обида за маму. Но по большому счету мне все нравилось — столичная тусовка, образ жизни… Хозяйкой Галюся была отменной, что для мужчины обычно важно. И я видела ее очевидное преимущество перед мамой. Она очень вкусно готовила. Все у нее в руках кипело: настряпала целую гору, накормила, убрала — и снова везде шик-блеск-красота.
Появилось ощущение, что я встретила родственную душу и до меня наконец кому-то есть дело. Галюсю я так и называла, обращаясь на «ты». Папе она дала прозвище Бусел, что по-белорусски означает «аист», а мне — Клеопатра, по-домашнему Клепа. И еще: я же была по-детски влюблена в сына Галюси Мишу Кожухова. Когда мы впервые встретились, мне было 15, ему — 20 лет. Он произвел очень сильное впечатление — веселый, красивый, образованный. Миша и сейчас мужчина интересный, а в молодости вообще был редким обаяшкой. Галюсе и папе моя влюбленность пришлась по душе. Однажды они даже решили поспособствовать развитию событий: уехали на дачу, чтобы оставить нас с Мишей вдвоем — авось что-то да произойдет. Какое там! Мы сидели на кухне, и Миша все добивался ответа на вопрос: «Что такое в твоем понимании интересный человек?» Я робела и не знала, как отвечать.
Словом, на что надеялось старшее поколение — непонятно. Потом Мишу я видела очень редко: он все время кипел планами, путешествовал, бороздил водные просторы на байдарках.
Галюся восхищала меня чувством юмора и способностью никогда не лезть за словом в карман. Правда, ее шутки со временем приобрели слегка унизительный оттенок. К просто «дочке», как именовали меня на людях, добавилось продолжение «из деревни». По мнению Галюси, это было данью русской классике, в которой-де принято взращивать молодых барышень на сельском молоке и чтении романов, а уж потом выводить в свет. Во-первых, я не люблю, когда Петербург называют деревней. Во-вторых, мама моя — человек образованный и мне дала все, что сама знала. «Как? Ты не читала Бабеля?» — даже сейчас вспоминается Галюся с округлившимися от возмущения глазами.
