Отец был ярым противником этой практики. Он пытался остудить ситуацию, твердил: «Валя, перестань». Помню, как однажды он стал на четвереньки и заслонил меня от ремня своим телом. А мать была так возмущена каким-то моим неблаговидным поступком, что не могла остановиться. В результате отцу досталось вместо меня. За что меня тогда наказывали — уже не помню. А ремень помню. Думаю, сейчас мама об этой педагогической методе жалеет...
Но вообще в вопросах воспитания родители во многом сходились. И меня не баловали, за что я им очень благодарен. Я получал все, что было необходимо. Мне не на что было жаловаться в детстве, но если мне говорили «нет», дополнительных вопросов не возникало.
В чем мама с папой сходились абсолютно, так это в том, что были людьми очень организованными.
Тут они просто сливались в экстазе. Оба педанты, чистюли. Они так быстро и ловко убирали вдвоем — любо-дорого было посмотреть. Все вокруг блестело, сияло и сверкало!
Родительскую страсть к порядку я, увы, не унаследовал. В моей комнате всегда был бардак. Я все делал одновременно: писал роман и рисовал мелками, потом мне вдруг приходила в голову мысль, что неплохо бы и почитать, но тут же внезапно вспоминал о недостроенном космическом корабле из посылочного ящика. Бросаю все, вытаскиваю ящик — и вдруг со двора друзья кричат: «Пошли гулять!» Мне уже не до корабля, бегу на улицу. Возвращаюсь — ничего нет… Ни романа недописанного, ни ящика, ни мелков… Мама все выбросила в мусоропровод.
Как-то одна дама, с которой она приятельствовала, спросила: «Валя, ну почему ты все время выкидываешь его романы? Может быть, из него писатель получится». Она ответила: «Если я не буду выкидывать, он больше не напишет. А так есть стимул. Ничего, справится, он же талантливый!» Из полусотни детских романов, которые я начал, у меня сохранилось пять…
Но, увы, и этот мамин педагогический метод не принес плодов. До сих пор в моем кабинете царит беспорядок: рукописи навалены одна на другую, к компьютеру не пробраться, пепельница полна окурков... Если бы папа увидел это безобразие, даже он выпорол бы меня!
У отца в кабинете стоял огромный письменный стол из ореха, покрытый зеленым сукном. На столе царил образцовый порядок. Пачка финской бумаги (этот дефицит он доставал через знакомых), рядом один к одному в четком порядке — карандаши «Кохинор».
Он затачивал их бритвенным лезвием до такой остроты, что, по-моему, этим карандашом можно было убить! Однажды у меня сломался грифель, и я взял один из кохиноров у папы со стола. Что-то нарисовал и положил обратно — как мне казалось, на место. Пришел отец. И вдруг я слышу из кабинета его строгий голос: «Зайди ко мне!» Захожу в кабинет. «Саша, ты брал мой карандаш?» «Нет…» — вру я. Он мне тычет его под нос: «Грифель сточен!» «Ну ладно, я же положил назад, в чем проблема?..» — «Пойдем». Мы с отцом пошли в «Детский мир», он купил мне огромную коробку карандашей и сказал: «Больше никогда не трогай мой карандаш!» А это значило: мое — это только мое, ботинки, мой галстук и вообще — не сиди на моем стуле! Если бы я сел за его стол, был бы скандал.
После папиной смерти я все-таки за него сел и вдруг ощутил: теперь я должен руководить всем, что называется моим домом и моей семьей. Даже как-то страшновато стало…
Иногда интервью об отце начинают с дурацкого вопроса: «Вы его любили?» Господи, мы же не марсиане! Конечно, дети любят родителей, а родители — детей. Но мое отношение к отцу, наверное, этой простой родственной любовью не ограничивалось. Можно сказать, что я его боготворил. Или — лучше — я им восхищался, я ему завидовал, мечтал быть похожим на него, достойным его. И не могу сказать, что сильно преуспел…
Мне было 12 лет. Отец взял меня с собой на съемки картины Швейцера «Карусель». Играл он роль контрабасиста Смычкова. У него и его спутницы воры сперли одежду.
Смычков сажает девушку в футляр контрабаса, а себе сооружает юбку из травы. Эта юбка, изготовленная костюмерами, держалась на какой-то тугой резинке, которая отцу жутко жала. У него даже красный след на животе остался после первого дубля. И помню, как я побежал в поле, набрал какого-то репейника, кашки, одуванчиков. Выпросил у реквизиторов стеклянную банку, натолкал туда травы и залил кипятком. И полученным «целебным отваром» стал мазать отцовские рубцы. Он говорил: «Мажь, мажь, помогает! Мне уже легче!» Хотя, конечно, репейник никак не мог облегчить его страдания. Я же чувствовал необыкновенный прилив любви и жалости к нему.
В детстве ты живешь, словно в облаке. Тебя окружают любовь, внимание, забота… Счастливое облако. Мое облако было счастливым лет до двенадцати.
