
В советское время артисту Пороховщикову мог бы принадлежать титул, которого тогда еще не было: его называли бы секс-символом. Но сам Александр Шалвович живет ради любви, изменившей всю его жизнь, и считает, что огромную роль в том, что он ее нашел, сыграл случай...
Однажды во время репетиции спектакля, где у тебя одна из главных ролей, вдруг случайно оказываешься за кулисами, случайно садишься рядом с совсем юной девочкой, случайно касаешься ее руки…

А в результате рождается любовь, которая перевернет всю твою жизнь, окажется и твоей болью, и твоим счастьем. Все это произошло со мной: тогда я разменял пятый десяток, и за спиной у меня была целая жизнь, а девушке, которую я полюбил, недавно исполнилось шестнадцать. За связь с ней я вполне мог получить тюремный срок.
При этом я вырос в очень приличной семье, мои предки — столбовые дворяне. Пока мы оставались в Москве, я, маленький, был пай-мальчиком и даже школьником выступал по радио, обещая стране, что обязательно буду отличником. Но в 1941 году моего дедушку, знаменитого изобретателя Александра Пороховщикова, возглавлявшего крупное авиационное КБ, арестовали и расстреляли, а отец испугался и ушел из семьи. Вскоре у меня появился другой папа, военный архитектор Михаил Николаевич Дудин: он так полюбил маму, что не побоялся связать судьбу с семьей репрессированного.
Умные люди посоветовали ему уехать из Москвы, и в 1946 году Михаил Николаевич увез нас в Магнитогорск — его назначили главным архитектором этого города. Там у меня началась совсем другая жизнь...
...Первый день в новом городе, я выхожу из подъезда. На лавочках сидят рабочие металлургического завода. Думаю: «Какие же они богатые, все в коже!» Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это вовсе не кожа: их одежда была так заношена, что в нее можно было смотреться, как в зеркало.
«Чего нос с горбинкой? Еврей? Сейчас мы это исправим…» И меня так шваркнули по физиономии, что я упал, потом мне в бок воткнули шило.
Так произошло мое знакомство с улицей. Я тогда еще не мог ударить человека, но в конце концов понял, что кроме словесного есть и другое общение, потихонечку восстановил собственное реноме и постепенно стал своим для ребят с нашей улицы.
— Но ведь неприятностей с законом у вас тем не менее не было?
— Зато были большие неприятности с местными уголовниками. Однажды они решили обворовать драматический театр, а нас, мальчишек, поставили на атасе. Все бы ничего, но рядом я увидел мороженщицу и как завороженный уставился на ее товар. «Хочешь мороженого?» — спросила женщина. «Хочу, да денег нет». — «Держи...»
Я так увлекся мороженкой, что не заметил, как появилась милиция.
Вскоре последовало наказание: доедая вафельный стаканчик, я получил такой удар сзади, что упал. Наутро шпана приехала за мной на телеге и увезла на «13-й участок» — туда, где сбрасывали шлак и выливали ассенизационные бочки. Там в идущую через насыпь трубу меня и засунули: «...Выползешь — будешь жить!» После этого все ушли.
В трубе нельзя было протиснуться ни вперед, ни назад. Я начал кричать: «Мама!» Возившиеся неподалеку дети услышали крики, позвали родителей, и из трубы меня вытаскивали, как пробку, обвязав ногу веревкой. Я оглох, ослеп, поранился... С тех пор страдаю клаустрофобией.
Нравы в городе были суровые — там разбойничали даже коты.
— Как это?