Там учились взрослые девушки, с некоторыми у меня тоже были романы. Потом поступил в мединститут, но учился плохо, любил только хирургию. Стажировался в больницах, таскал на своих плечах полупокойников, на дежурстве под моим присмотром были пять старушек-смертниц с капельницами. Я рассказывал им анекдоты, и одна из них однажды от хохота свалилась с кровати. Я еле успел под нее поднырнуть, иначе разбилась бы. Мы смеемся, а в это время кто-то из бабулек кричит: «Утку, утку, врач!»
Я очень любил медицину, и из меня, наверное, вышел бы неплохой врач, но мама потребовала от отца: «Перевези нас в Москву, иначе Саша погибнет или окажется в тюрьме».
У нее были все основания для беспокойства: я определенно сбился с правильного пути, так как не только занимался идеологически нейтральным боксом, но и организовал джаз-банд, а это уже было опасным делом.
Я стал стилягой, и за это меня собирались выгнать из института — тогда как раз начались гонения на нашего брата. Комсомольцы из оперотрядов ловили таких, как я, и брили наголо.
В своем оркестре мы играли Дюка Эллингтона, Гленна Миллера, Бенни Гудмена, Джина Крупа. С инструментами дело обстояло непросто: исполняя партии на ударных, я надевал наперстки и играл на венских стульях… Когда меня собрались исключать из института, зачлось и это. Еще обвинили в том, что я прошелся не только по студенткам, но и по педагогам...
Ну что тут скажешь? Сердцу не прикажешь, тем более в молодости. К тому же преподавательницы немецкого и латыни были настоящими красавицами…
Да и кто сказал, что ученик не может полюбить учительницу, а она никогда не ответит ему взаимностью?
— А вам, получается, взаимностью ответили?
— В первый раз я, мальчишка-школьник, влюбился в учительницу еще в Магнитогорске. Она преподавала географию и была совершенно очаровательным существом: великая любовь школьника Пороховщикова ходила в трогавшем меня до слез платье в горошек. Я сидел на последней парте и на уроках норовил уронить карандаш, чтобы, нагнувшись за ним, заглянуть ей под юбку. Однажды она сказала: «Урок окончен. Саша, помоги мне отнести карты». Мы пошли в учительскую... О том, что было дальше, я часто вспоминаю, но никому не рассказываю.
Во второй серии моего фильма «Цензуру к памяти не допускаю» во время точно такой же сцены герой превращается из мальчика в мужчину…
А первый серьезный роман случился в Челябинске: у меня завязались отношения с девушкой Аллой, дочкой большого обкомовского человека. Она была красивая и старше меня лет на пять. Компания обычно собиралась у нее дома — там мы устраивали танцы. Почувствовав, что пахнет женитьбой, я начал отбрыкиваться — уже тогда был убежденным холостяком. Но открутиться от загса, возможно, и не удалось бы; спасло меня то, что папа скрепя сердце согласился с мамой, и мы вернулись в Москву. Там он оставил архитектуру и стал большим градостроительным чиновником. В столице ему предложили несколько квартир на выбор, и папа взял трехкомнатную возле ВДНХ.
По утрам за ним приезжала служебная машина, но он упорно ездил на работу на метро: отец был принципиальным человеком и не любил привилегий.
— Как же вы из медиков попали в артисты?
— Актером я решил стать в Москве. Во ВГИКе меня сразу же забраковали из-за сиплого голоса: занимаясь боксом, я выдыхал при ударе и сорвал его навсегда. Год проучился на актерских курсах при Всероссийском театральном обществе, потом отправился поступать в Щукинское училище. Конкурс огромный, я страшно нервничал, и тут черт послал мне навстречу пожарного из училища — здоровенного дядю. «Куда прешь?!» — «Иду на экзамен…»
Он как ткнет меня лапой в грудь — а у меня рубашка белая, накрахмаленная.
На ней черная пятерня осталась. Я, естественно, сорвался, началась драка, мы зеркало расколотили… И тут меня вызвали на прослушивание. Я прочел стихотворение, отрывок из «Фомы Гордеева». Один из педагогов говорит: «Давайте басню». А я перенервничал, и у меня вдруг брызнули слезы. «Да ну, — говорю, — вас всех!..» И ушел. Дома лег, выпил — раньше я очень много пил. В мединституте мы в основном употребляли спирт, и я там допился до того, что однажды кожа с языка, как чулок, слезла. После экзамена в «Щуке» я лежал дня три, наверное, не раздеваясь, ко мне мама и папа боялись зайти. Мединститут бросил — куда идти? И я решил всерьез заняться боксом.
Неожиданно раздается звонок от ректора «Щуки»: «…Борис Евгеньевич Захава требует, чтобы вы пришли на третий тур экзаменов вечернего факультета...»
Сочинение я, делавший по пять ошибок в одном слове, на нервной почве написал на пятерку.
