— За что вы любили Гафта?
— Он был мужиком. Что редко в искусстве. Я любил его за непредсказуемость. За то, что он, даже когда был очень болен, не мог себе позволить сидеть, если в комнате находилась женщина. Любил за его стихи и за невероятную... Не знаю, назвать ли это щепетильностью, — нет, это была неугомонность. И у него была высочайшая требовательность к себе.
Валентин Иосифович очень долго оттягивал инвалидное кресло. Его невозможно было заставить сесть в него. Согласился, когда не осталось выбора. Он до инсульта не мог смириться с болезнью.
Вы спрашиваете: «За что любил?» Да за его невероятную доверчивость, за детскую веру в то, что все окружающие — это люди с чистыми помыслами. Человек приходил и говорил: «Вы знаете, я пчеловод, я вылечу вас медом» — и Валентин Иосифович искренне верил, что так и будет. Не было того, кому бы он не поверил и кому бы отказал. Он никогда не обсуждал вопрос оплаты. Ему говорили, что каждый визит пчеловода стоит восемь тысяч рублей. «Хорошо», — говорил Валентин Иосифович, свято веря в исцеление. Я не знаю почему. То ли потому, что было так больно, то ли это уже происходило от отчаяния. Нет другого человека, которого бы обманывали большее количество раз, чем Гафта. Он никогда не позволял, чтобы за него платили в ресторане. Даже если его приглашали, он сам в результате оплачивал ужин, и было немало людей, которые этим пользовались.
Ольга Михайловна все видела, понимала. Но изгнать всех этих шарлатанов было невероятно сложно, потому что у нее своя жизнь — театр, репетиции, съемки. Только она за порог, они — в дом.
Гафт участвовал всего в одном моем спектакле — в «Свободной паре», где играли Люба Полищук — она выступала с монологом — и Боря Щербаков с Машей Ароновой. Недавно мы отметили восемнадцатилетие этого спектакля. Когда Люба умерла, мне показалось, что одной пьесы, без монолога, мало. Необходимо что-то равноценно достойное. И я пригласил Гафта.
— Каким он был в быту?
— Будучи настоящим мужчиной, он не мог себе позволить опуститься до скандала по поводу условий проживания. Хотя если его доводили, легко мог врезать.
— В ноябре исполнилось пятнадцать лет, как не стало Любови Полищук. Красивейшая, яркая, незабываемая женщина, о которой зрители до сих пор помнят. Расскажите о ней.
— А вы все сказали. Красивая, талантливая...
Она была очень дорогим мне человеком. Сейчас почему-то вспомнил, как она разрешила мне прийти в клинику Бурденко, где лежала в последние свои дни. И точно назвала время: «В двенадцать!» Я сначала подумал, что это связано с распорядком работы клиники, и только потом узнал, что в это время должны начать действовать лекарства, которые купируют боль.
«Как хорошо, что ты пришел, а то мне даже покурить не с кем», — обрадовалась Люба. Мы тайком пробрались на балкон и как нашкодившие школьники курили, болтали, смеялись. Потом она говорит: «А теперь уходи. Сейчас мне станет больно». Помню фразу: «Ты даже не представляешь себе, какого рода эта физическая боль. Она превращает тебя в ковролин». С Любой мы очень долго работали, лет, наверное, восемь или десять.
