Дочь Олега Николаевича Настя пересказала мне разговор с отцом — один из последних. «Я спросила: «Пап, у тебя было много жен, зазноб — ты хоть кого-то из них любил?» Он кивнул: «Любил». — «Кого?» — «Нинку Дорошину. И она меня любила. Единственная, кто по-настоящему и всю жизнь...»
Мы подружились с Ниной сразу, как только я, получив диплом Школы-студии МХАТ, пришел в «Современник». Наш курс в 1957 году должен был набирать Василий Осипович Топорков, но, заполучив второй инфаркт, он отказался и порекомендовал своего ученика — тридцатилетнего Ефремова, в пару к мастеру курса Александру Михайловичу Кареву. Так я попал в число ефремовских питомцев, а через четыре года, в 1961-м, был приглашен им в недавно созданный театр. Дорошина уже блистала в спектаклях «Пять вечеров», «Вечно живые», «Голый король». Роль Камергера в последнем играл Михаил Козаков. Он-то и отловил меня после собрания, где я был представлен труппе:
— Уезжаю на съемки, а тебя, Витя, введу в «Голого короля». Спектакль видел?
— Конечно.
— Посмотри еще раз, но уже с прицелом на моего героя. Потом дам тебе одну репетицию — и порядок. С Ефремовым уже договорился.
В спектакле была еще одна замена — Короля вместо Евстигнеева играл Борис Гусев. Женя тоже отпросился у Ефремова на съемки, взяв худрука за горло: «У меня и Гали вот-вот ребенок родится, обещали дать квартиру, а обставлять на что? Надо зарабатывать деньги». Боря Гусев был хорошим артистом, но играть после Евстигнеева никому не пожелаешь.
С двумя срочными вводами в «Голого короля» театр отправился в Кемерово на гастроли, во время которых мы и подружились с Ниной. Без руководящего пригляда — Ефремов в это время тоже где-то снимался, а Галя Волчек осталась в Москве рожать сына Дениску. Олег Николаевич вырвался со съемок на один вечер, в который, как нарочно, давали «Голого короля». После спектакля устроил разгон:
— Вы что, с ума сошли? Разве можно так играть? Это не труппа, а цыганский табор! На сцене — половина пьяных!
— Вот тут вы напрасно, Олег Николаевич! — взроптал народ. — Перед и во время спектакля никто не пьет — разве что после.
— Не такой я уж и старый, чтобы вашим сказкам верить! Что, сами не видите, что спектакль разболтался и не развалился окончательно только благодаря Дорошиной?!
Что правда, то правда: Нинок держала весь спектакль. Она вообще была артисткой от Бога, родилась ею и получала от игры на сцене только радость. Никогда не волновалась перед выходом: премьера — не премьера, сложный зал — не сложный...
Выбить Нину из колеи во время спектакля было невозможно. Уж каким великим мастером раскалывать коллег был Витя Сергачев, но и ему с Дорошиной это ни разу не удалось. Она мгновенно входила в образ и оставалась в нем, несмотря ни на посторонние глупости, ни даже на ЧП. Как-то давали «Провинциальные анекдоты» по Вампилову: я, лежа в постели, произношу монолог, а Дорошина с Алексеем Самойловым, игравшим ее любовника, стоят возле декорационного окна. Лешка открывает шампанское, бутылка вырывается у него из рук — и прямо Нине меж бровей. Каким-то чудом она удерживается на ногах, а я, продолжая монолог, с ужасом наблюдаю, как на моих глазах на лбу у подруги вырастает огромная шишка. Нинок, не выходя из образа (будто у Вампилова так и написано), подскакивает к окну, распахивает створки и начинает обмахиваться ладошками — словно ей жарко. А потом как ни в чем не бывало продолжает сцену. К антракту шишка приобрела цвет и размер огромной сливы — гримерам стоило немалого труда замаскировать ее прядью.
