В «Ленком» не вернулся, меня перехватил Роман Виктюк. Уже не помню, кто нас познакомил. Роман Григорьевич ставил во МХАТе «Татуированную розу» по пьесе Теннесси Уильямса и почти сразу предложил роль. Сказал: «Ты мне нужен. Пойду к Ефремову, попрошу за тебя». Потом признался: «Знаешь, я такого не ожидал. Даже уговаривать его не пришлось. Стоило заикнуться про Леонида Каюрова, и Ефремов сразу сказал — берем!»
Виктюк не знал, что мы с Олегом Николаевичем хорошо знакомы. В фильме «Последний шанс» он играл «моего» отца-алкоголика. Там была очень эффектная сцена, когда Горохов-старший пьяным приходит в ПТУ, раздает всем ребятам мандарины и взывает как апостол Иоанн: «Детки, любите друг друга!» По сюжету мы все время дрались. Пэтэушники издевались над пьяницей, ставили на колени, заставляли кукарекать, и тут появлялся я и жестоко наказывал обидчиков отца. После этого отправлялся в колонию.
Во МХАТе все складывалось неплохо, я играл в нескольких спектаклях. И в кино снимался. Но при этом иногда чувствовал себя подопытным кроликом, которого посадили под колпак. Не хватало воздуха, душили рамки — профессиональные, житейские. «Неужели смысл нашего существования, — думал я, — только в том, чтобы сыграть очередную роль, получить деньги, поесть, поспать, поехать отдохнуть? Не может быть, чтобы этим все ограничивалось».
Многие чувствовали то же, что и я, но вели себя по-разному. Один мой знакомый, к примеру, считал, что в жизни не нужно искать никакого смысла, она бессмысленна по определению. Все вышучивал, доводил до абсурда. Другие просто плыли по течению или занимались саморазрушением.
Возможно, если бы во МХАТе больше ставили такие режиссеры, как Роман Виктюк и Анатолий Васильев, я бы и дальше занимался актерской профессией. Но работа с ними была эпизодической. Репертуарную политику театра определял Ефремов, а он проповедовал социалистический реализм, что меня совершенно не устраивало. Вообще у нас были неплохие отношения, наверное, мы с Олегом Николаевичем просто принадлежали к разным поколениям. Он был коммунистом и реалистом до мозга костей, увлекался «социалкой», а я жаждал метафизики, прорыва к новым горизонтам.
Помню, смотрел его «Заседание парткома» и не мог избавиться от ощущения, что присутствую в театре абсурда, на постановке пьесы Ионеско или Кафки. На сцене были замечательные артисты, звезды МХАТа, но им по большому счету нечего было играть. Они два часа сидели за столом и вели партийные дискуссии. Я честно пытался проникнуться идеями автора и постановщика, но к концу спектакля стало плохо, разболелась голова.
