У него вечером спектакль, а я побежал к друзьям во двор. Уже не помню, как вышло, что один из них приревновал меня к своей девушке и пырнул стилетом. Нож вошел по самую рукоятку, приятель его тут же вытащил. А у меня дырка в груди, легкое видно. Но крови нет, видимо, слишком глубоко проник клинок, попав в артерию, и кровотечение внутреннее.
Отложилось в памяти, как пошел домой, отчего-то решив, что отлежусь и все пройдет. В квартире увидел в зеркале свое абсолютно синее — это не гипербола — лицо. Странно, но паники не было, молодости свойственна беспечность. Подполз к телефону, вызвал «скорую помощь». Уже через пятнадцать минут приехал врач. Осмотрел мою рану, помазал йодом, померил давление, сказал: «Все нормально будет!» — и уехал.
Тут телефонный звонок. Мама, словно почувствовав, спросила в трубке обеспокоенно:
— Алеша, у тебя все в порядке?
— Да, — соврал я. — Книжку читаю.
Между тем уже терял сознание. Голова кружилась, перед глазами — «белые мухи». На мое счастье раздался стук в дверь. Я сказал маме, что кто-то пришел, повесил трубку и поковылял открывать. Вошел тот самый друг с девочкой — предметом нашей ссоры. Оказалось, забеспокоился: живой ли я, ведь только что отъехала «скорая».
Увидев мое состояние, они подхватили меня под руки и поволокли на улицу. Там поймали такси и отвезли в Боткинскую больницу. Едва я перенес ноги через порог приемного отделения, как тут же отключился. Ревнивец потом рассказывал: врачи забегали, стали узнавать телефоны моих родителей и звонить в театр — без их согласия несовершеннолетнему не имели права проводить операцию. А у отца спектакль, пришлось ждать. Меня держали на обезболивающих — наркозе и уколах. Потом папа примчался и злосчастную дыру, наконец, зашили.
Все бы ничего. Но отец зачем-то позвонил маме. «Алеша в больнице в тяжелейшем состоянии, неизвестно, доживет ли до утра!» — в панике сообщил он. То ли по-актерски нафантазировал, а может, напугали врачи. Но как бы то ни было, через два часа мама и Таня уже сидели в палате. И сестра с ужасом, не моргая, смотрела перед собой. «А когда мы пришли из больницы домой, Таня забилась в угол и сидела там, ни на что не реагируя. Это продолжалось час, два, три...» — позже, сжав зубы от внутренней боли, рассказывала мама.
Пришлось вызывать к Тане «скорую». Доктора диагностировали нервный срыв. И сказали, что самым правильным будет поместить сестру в больницу. У Тани, видимо, одно на другое наслоилось: три тяжелейших картины подряд — «Летят журавли» и «Неотправленное письмо», потом сразу «Альба Регия». И «Леон Гаррос ищет друга» — тоже непростая работа. Эмоциональные перегрузки. И новость об умирающем брате стала как бы катализатором, запустившим страшный механизм развития болезни. Не выдержала психика, дала сбой.
Слова отца стали словно пророчеством, помните, я его цитировал: «Не надо идти в эту профессию. Там нужны особые силы — душевные, эмоциональные, у вас их нет».
Танина болезнь для всех нас стала ударом. Страшнее всего, что в советские годы не было опыта и методик лечения ни неврозов, ни «простых» депрессий. Все, кто страдал тем или другим, попадали в психиатрические лечебницы, в одни палаты с тяжелыми, «буйными». Всем кололи один и тот же препарат, подавляющий личность, буквально убивающий ее.
Приходя навещать сестру, я видел больных — люди с безжизненными глазами шли по прибольничному парку как зомби, тихо покачиваясь и ни на что не реагируя: ни на птиц, ни на выглянувшее солнце, ни друг на друга. Они двигались вперед по дорожке — сорок или пятьдесят метров, потом так же безучастно разворачивались и брели обратно в свои палаты, получать очередной укол или таблетку и ложиться спать. Неудивительно, что порой возникала мысль: на больных проводят какие-то страшные опыты. Доказательств у меня нет, к тому же я не специалист в психиатрии. Есть только собственные воспоминания, больше похожие на кадры из фильма ужасов. «Что с тобой сделали, Таня?!» — прошептал я, увидев сестру в психиатрической лечебнице, которая, не узнавая, прошла мимо меня с такими же затуманенными стеклянными глазами.
Позже в газетах будут писать, якобы Татьяна Самойлова страдала туберкулезом в тяжелой форме, лечилась. Это не так. Туберкулез был, но еще в пятидесятые. Сестра быстро исцелилась, и больше болезнь не возвращалась. Правда была и страшнее, и горше: нервное заболевание. Оно стало, я думаю, ее расплатой за успех. За профессионализм. За нервные перегрузки. За «Летят журавли», на которых выросло уже четыре поколения зрителей.
И прежде закрытая, Таня фактически уходила от нас в какую-то другую, свою реальность. Впоследствии она лежала в этих заведениях и два раза в год, и три — в период обострений. А иногда недуг мог не проявляться год, и два, и пять, и тогда жизнь текла своим чередом.
