Как-то Наташа позвонила и стала пытать:
— Соловушка моя, — она меня так называла, — научи, как организовать сольный концерт. Я уже делала программу «Поэты Серебряного века», правда это было давно, еще при советской власти. Сейчас все изменилось, не знаю, как и подступиться.
Она свободно себя со мной чувствовала: я — оперная певица, еще меня называют «королева русского романса», ни для попсы, ни для киноактрис не представляю никакой конкуренции. Мы просто в разных плоскостях существуем и творим.
— Дорогая, это сложно. Учти, если ты не найдешь заинтересованного в тебе администратора, придется все делать самой: составлять программу, писать текст для ведущего, самое главное — собирать народ.
Ведь чтобы на концерт пришло сто человек, нужно сделать двести пятьдесят звонков. Сможешь?
— Для меня это очень трудно, — призналась она. — Но попробую.
Однако ничего не происходило, сколько бы раз мы ни возвращались к этой теме, все уходило в песок: Наташа помечтает — и все. На смену восторженному душевному возбуждению приходили апатия, безволие, отсутствие энергии.
Тогда я еще не осознавала, что Наташа больна шизофренией, а в переводе с греческого это значит «раскалывать рассудок». Вот у нее разум и был расколот: мечтания отдельно, течение будней отдельно.
Звонила она часто, друзей и подруг не было, а выговориться хотелось.
Я могла слушать Наташу часами, чувствовала, что у нее в этом большая потребность. Богунова никогда не сплетничала, не говорила о людях плохо, в основном все разговоры велись о кино, театре, будущих ее концертах и очень редко о личной жизни. Все, что узнала о ней, собиралось по крупицам на протяжении двадцати лет, настолько закрытым человеком она была.
Родилась в Ленинграде, родители работали в пошивочном ателье, папу она не помнила, он умер, когда Наташе исполнился годик. Дедушка был театральным закройщиком, шил костюмы оперным и балетным артистам. Жили в великолепном доме, построенном зодчим Карлом Росси, рядом с Александринским театром. Здесь же квартировали балерины и певицы из «Мариинки». Наташа часто бывала у них в гостях, видела, какие вещи их окружают, и мечтала: стану балериной, заживу так же прекрасно.
В одну из наших бесед мы разговорились о детстве: я-то из неблагополучной семьи, в памяти больше обиды и оскорбления, о детдоме и вспоминать не хочется, а у Наташи детские годы были волшебными.
Она даже разоткровенничалась вопреки обыкновению:
— В девять лет поступала в Ленинградское хореографическое училище имени Вагановой. Но не приняли, сказали: «Девочка физически слабенькая». Мама наняла репетитора, суровую женщину. Когда я ленилась, педагог так сильно шлепала меня по попе, что приходилось выполнять все ее команды. За год занятий она сформировала у меня крепкий мышечный корсет. В десять лет я поступила, училась, кстати, вместе с Михаилом Барышниковым.
Очень скоро нас, девочек, выпустили на большую сцену. Как же мне нравилось вставать на пуанты и кружиться, словно я невесомая снежинка или бабочка!
— Ты помнишь свою первую любовь? — спросила я.
— Конечно, мальчик из нашего училища. Фортепьянная музыка, свет в огромных окнах, и его танец! Я просто трепетала.
В один прекрасный день всех девочек из класса позвали на просмотр к режиссеру Игорю Таланкину, он искал маленькую героиню в свой фильм «Вступление». Выбрал Наташу — тоненькую белокурую нимфетку с ясными лучистыми глазами. Но нимфетка попалась с характером — отказалась сниматься. Зачем ей? В «Мариинке», как в волшебном замке, красиво и богато, а в кино, как объяснили, надо вживаться в роль, плакать, отчаиваться, горевать.
