А ребенок все это видит. Так больше не может продолжаться!» Мне очень хотелось вступиться за папу — сказать, что он пьет не всегда, а только с горя или с радости. Что он очень хороший, обожает меня и маму. Но я промолчала, потому что бабушка могла подумать, что я нарочно подслушиваю ее разговоры.
* * *
Дом, который еще совсем недавно казался мне таким устроенным, красивым и надежным, стал рушиться. Со стеллажей в папином кабинете начали пропадать книги — целыми полками. Потом со стен исчезли картины, подаренные родителям Марком Шагалом. Маленькие яркие полотна с летающими женщинами, которые я так любила рассматривать.
Мама перестала пускать папу в дом. Кричала, стоя в прихожей: «Ты снова?! Как «нет»?! От тебя пахнет пивом!» — и захлопывала дверь. Однажды, оставшись за порогом, папа пошел к соседям, перелез с их балкона на наш (восьмой этаж!) и, разбив в балконной двери стекло, появился в комнате с улыбкой от уха до уха. А потом сделал стойку на руках. Дескать, какой же я пьяный, если способен на такое. Отец вообще был очень крепкий, сильный физически. Сдавать стал за год до смерти: появились одутловатость и рыхлость, начал стремительно расти живот.
* * *
Последнее воспоминание из той жизни, где мы еще втроем, — путешествие в Крым. Вернее, начало путешествия. Я очень боялась предстоящего полета, просто умирала от страха. Мне так хотелось, чтобы мама и папа меня поддержали, успокоили, но они опять о чем-то спорили, занимались багажом, билетами...
Я моталась за ними как хвостик, заглядывая в лица молящими глазами. Сам полет и отдых на море из памяти стерлись начисто, а вот воспоминание о страхе и неоправдавшейся надежде на помощь — осталось.
Это была единственная наша совместная поездка. Больше родители никогда не брали меня с собой — ни в отпуск, ни в киноэкспедиции.
* * *
Я очень чувствовала отца. Он был одинок, несмотря на множество друзей, коллег-товарищей и приятелей. И я чувствовала его одиночество даже на расстоянии. Неделями живя у бабушек — то у одной, то у другой — представляла: вот со съемочной площадки он едет в парк Горького, бродит там по аллеям, а потом возвращается в пустую квартиру.
Пустую, потому что мама или на съемках, или у подруг. А если даже и дома, то сидит погруженная в себя и ничего вокруг не замечает. Но уж лучше так, чем если бы Инна ждала Гену, чтобы затеять новую ссору... Иногда, зажмурившись и прижав кулаки к груди, я просила кого-то неведомого: «Пусть мама папу не выгонит! Пусть не кричит, что от него пахнет пивом и что с «таким» она больше жить не может!» Тогда папа тихонько пройдет в свой кабинет, нальет в чернильницу чернила и станет писать. А на столе перед ним, как всегда, будет стоять моя фотография. Значит, я есть, пусть не рядом, где-то, но есть...
* * * «Уходят в будни наши торжества...»
— это строчка из еще одного стихотворения Геннадия Шпаликова. Ее я могу взять эпиграфом к тому времени, когда отец и мама уже расстались. Папа часто лежал в больницах. В разговорах взрослых я все чаще слышала слово «психушка». Оно казалось мне странным, страшным и почему-то неприличным. Может потому, что бабушки Люда и Зина произносили его пониженным тоном, почти шепотом.
...Все ушло в будни. Серые, хмурые, безнадежные. Ролей маме не давали, зарплата в Театре-студии киноактера была крошечная, и мы бедствовали. Выживали только благодаря бабушке Люде, которая работала кассиром в «Доме тканей» на Ленинском проспекте. Бабуля покупала нам продукты и одевала, строча по ночам на машинке платья, юбки, блузки.
