Ленка была — готов поклясться — в те минуты счастлива! Вдруг, уже под утро, все засуетились, забегали: «выписывали» сразу пятерых на какой-то якобы корпоратив, что было тогда внове. Увидев стриженых парней в малиновых пиджаках, с бычьими шеями, с золотыми цепями в палец толщиной, ожидавших в черных «БМВ» и «мерседесах», я понял, что это за корпоратив (потом выяснилось — отмечался день рождения главы одной из основных московских преступных группировок Сильвестра, вскоре взорванного там же, неподалеку, на Тверской-Ямской).
И вдруг Лена выразила желание ехать. Я отговаривал, удерживал за руки, она кричала, что свободный человек, что ко мне никакого отношения не имеет, я ее предал, она меня ненавидит, она могла бы родить от меня ребенка, а сейчас куда и с кем хочет поедет, плевать, потому что до смерти все обрыдло!..
Вырвавшись, она, конечно, никуда не поехала.
Светало, мы сидели на лавочке, и она горько, отчаянно, по-детски плакала...
Под Новый год, уже с дочкой Лизой, я встретил ее у новогодней елки на Пушкинской, в начале Тверского бульвара.
— Твоя? — Лена присела на корточки перед малышкой, как-то очень по-родному сведя крупные красивые колени. — Диатез? — спросила, глядя на пылающие щечки дочки, и такая грусть, такая тоска была в ее голосе. Такое одиночество. — Хорошая какая!.. — и — без перехода: — А я иду играть чеховскую барышню... Как же мне все надоело!
— Ленка, «Чайка» надоела? «Три сестры»?
В Художественном, главном театре России?!
— Да, — сказала она, поправляя шарфик Лизке. — На-до-ело. Все. Мне бы Зинку-буфетчицу, Райку-обмотчицу, Зойку-проститутку играть, а не бессмысленных — «В Москву! В Москву!» — барышень. Я бы лучше на Сахалин вернулась. Тут слякоть сплошная. А у нас такие сугробы! Просыпаешься, а дом весь под снегом, только труба торчит. И солнце сквозь снег тысячью оттенков!.. Ладно, пойду.
И пошла — оборачиваясь на Лизку, на елку... Господи, догнать бы тогда, сказать, забрать... Но что, куда?..
Я не знал, что ее учитель Олег Табаков, игравший в то время с ней вместе во МХАТе в «Амадее» и других спектаклях, даже на сцене виновато отводил взгляд в ответ на ее безмолвную мольбу: «Возьмите меня отсюда!»
Ей стало тяжело в этом театре. Олег Ефремов, обиженный — ну как же: отвергла! — начал ее «гонять», кричал на репетициях «Трех сестер». Гнобил (бывало, и обаятельнейшим своим матерком). Она горевала, плакалась: «Я не артистка! Я не понимаю, чего он от меня хочет!» Но не сдавалась. Выступала на худсоветах, борясь за справедливость, отстаивая в том числе и старых, ставших ненужными мхатовских «стариков».
Пила. Ходили слухи, что прямо на Тверской кому-то отдавалась на капоте машины пьяная... Да каких только слухов не было! Но все или почти все — уверен — вранье. В середине девяностых я встретил в одном доме Васю Мищенко. В компании была и Белла Ахмадулина с мужем Мессерером. И вот, слушая Беллу, размышлявшую о женской доле в литературе и искусстве, Вася шепнул мне:
— А с Леной что-то не то происходит.
Мы не так часто общаемся, но чувствую — не то. Страшновато за нее становится.
Больше он ничего не объяснил, но посоветовал связаться, просто поговорить, повспоминать, потому что «у Ленки «сто лет одиночества», как у Маркеса».
— Она ведь сейчас более знаменита, чем Ахмадулина! — возразил я. — На всю страну, на весь мир, можно сказать, — после мировых гастролей «Орестеи»! На хрена ей я?
— Но вы же были вместе, когда ничего этого не было, — неопределенно кивнул Вася в пространство девяностых. — Позвони Лене.
