— Получится — назло мне, — ответила я и добавила: — Если что, вызывайте, вдруг Эдуарду Николаевичу будет трудно осилить три дня подряд по три смены.
Но он справился! Как я и ожидала. Про меня — ни слова. На исходниках осталась реплика, сказанная уже по окончании записи. В студии внезапно воцарилась полная тишина, в которой Успенский произнес: «Мне это напоминает минуту молчания. Тут, в общем, есть кого помянуть...»
Меня обвиняют в том, что бросаю больного мужа. Останься я — меня наверняка упрекали бы в том, что мечтаю стать богатой вдовой. Хотя со здоровьем у Эдуарда Николаевича сейчас все в порядке, и я желаю ему долгих лет жизни.
Я ухожу из богатого дома, от полного достатка с тяжелым сердцем, потому что никак не могу простить себе, что не сделала этого раньше, много раньше — когда он бросил вслед сыну бутылку колы.
Питая свою любовь к мужу пустыми надеждами на счастливую семейную жизнь, я столько лет мучила своего ребенка!
Он пострадал и теперь, при разводе: я вынуждена в выпускном одиннадцатом классе переводить сына в другую школу. В сентябре Влад пошел в московский экстернат, ему нужно ездить из Переделкино, где мы сейчас живем, в город три раза в неделю. В Москве у нас с Эдом есть общая квартира, которую мы оба использовали по мере необходимости, в основном для подготовки программ. Я думала, что в дни учебы там сможет бывать Влад. Услышав об этом, Эдуард словно с ума сошел: — Почему ты устроила его в Москву, а не в Переделкино?!
Я против того, чтобы вы там жили!
— Но это же наша с тобой квартира.
— Не допущу!
Бросил трубку, не стал ничего обсуждать. А потом позвонил и радостно сообщил: «Я врезал в квартире новый замок. Больше ты там не появишься!»
Моим подругам он так объяснял свой поступок: «Не хочу, чтобы Влад спал на моей кровати. Не хочу, чтобы квартира пропахла табаком, он курит. Не хочу, чтобы там пахло едой, когда приходят деловые партнеры. Да просто — не хочу!»
Я просила: «Не надо на меня давить, не надо уничтожать, давай спокойно разойдемся — в противном случае я буду защищаться».
Эдуард Николаевич не внял. Что ж, эта открытая мною правда — мой способ самозащиты. Кто-то меня поддержит, кто-то обвинит в том, что обо всем этом рассказала. А зачем он поменял замок? Зачем убрал из программы? Зачем постоянно делает больно?
Теперь он не пускает меня еще и в наш общий дом в Троицком. Когда я позвонила, чтобы забрать зимнюю резину для машины, Эд сказал: «Ты забыла, что я писатель? В своих мемуарах пропишу тебя как высокопоставленную б...»
Высокопоставленную потому, что я имела честь быть его женой? А может, ему до сих пор не дает покоя шутка, о которой я потом страшно жалела. Дело было еще летом, когда он, после приезда из Германии, оставил меня без денег.
Я тогда протянула Эду книгу про Чебурашку и попросила поставить автограф.
— Кому? — буркнул он.
— Да я тут в один дом устроилась уборщицей.
Рассчитывала, что он скажет: «Ты в своем уме?! Зачем меня позоришь?» Тут бы я и спросила: «А что мне делать, если денег нет?» Но Эдуард не отреагировал и книжку подписал. И тогда я съязвила неумело:
— Кстати, приплачивают за то, что телеведущая и жена Успенского.
И забыла об этом. Спустя десять дней мне позвонила сестра и рассказала, как вернувшийся от приятеля-художника Успенский орал благим матом: — Ира!
