Потом Ахматова предложила Берлину послушать стихи. Но начала не со своих, а прочла две песни Байрона. Деликатный британец и виду не подал, что при ее произношении он не разобрал ни слова. (Да и откуда было Анне Андреевне иметь представление о правильном произношении? Она учила английский по Шекспиру.) Потом Анна Андреевна прочла ему множество своих стихов, в том числе и запретный «Реквием». Прочла она и «Поэму без героя», ревниво следя за его реакцией. Это произведение со множеством зашифрованных символов нелегко понять. Его раскритиковала Цветаева, которая отметила: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41-м году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». В разговоре с Берлином, который точно так же был влюблен в русскую литературу, она могла высказывать свое истинное мнение, обсуждать тонкости. Она обрушилась с критикой на Чехова и Толстого и превозносила Достоевского. «Он, конечно, понимал все», — отметила она. В ее устах это было высшей похвалой.
Эта встреча закончилась в районе восьми утра, после чего Исайя вернулся в гостиницу и выразил свои впечатления так: «Я влюблен. Я влюблен!» На следующий день он снова всю ночь провел у Ахматовой и через два дня — тоже. Пока не уехал из Ленинграда. Между ними установилось безусловное доверие. «Она задавала мне вопросы о моей личной жизни, — вспоминал он. — И я отвечал на них с исчерпывающей полнотой и свободой, как будто она располагала правом знать все обо мне». Также он отмечал: «О себе она говорила без малейшего следа жалости к себе, как принцесса в изгнании, гордая, несчастная, недоступная... Это было похоже на действие в пьесе или во сне... Обособленное от всего остального в жизни, но часть реальности».
«В дверь мою никто не стучится. Только зеркало зеркалу снится, тишина тишину сторожит»
Не прошло и месяца после отъезда Берлина, как Ахматова почувствовала, что тучи вокруг нее сгущаются. В их доме начались какие-то подозрительные «работы», которые, как позже выяснилось, были установкой прослушивающих устройств. У ее подъезда появились «топтуны». При этом Анна Андреевна, хоть и старалась не распространяться о встречах с Берлином, все же не могла молчать. Пастернак в письмах к Исайе отмечал, что Ахматова только о нем и говорит. Наконец круг замкнулся с выходом теперь уже вошедшего в историю постановления 1946 года и знаменитого собрания, на котором писатели наперебой «оттоптались» на имени Ахматовой. Друзья и коллеги несколько дней скрывали от самой Анны Андреевны эту газету и произошедшие события. Но нельзя было скрывать вечно. На Ахматову посыпались удары: исключение из Союза писателей, рассыпание набора готовившихся к изданию сборников, шельмование в газетах, изоляция. Одна из коллег заверила Ахматову, что если она выйдет из дома, ее тут же арестуют. Бедная Анна Андреевна месяц не выходила. В это время те, кто общались с Берлином, сообщали ему отрывочные сведения об Ахматовой: «Ей позволили остаться в своей квартире. Но ее лишили карточек... Материальные условия ее очень тяжелы», «Ахматова потеряла не только карточки, но и квартиру, и теперь живет на положении домработницы где-то под Ленинградом».
