«И увидел месяц лукавый, притаившийся у ворот, как свою посмертную славу я меняла на вечер тот»
Для того чтобы быть в назначенный час у Ахматовой, Берлину пришлось пораньше уйти из театра, который вместе с коллегами он должен был посетить в тот вечер. В назначенный час он стоял у ее квартиры. Можно себе представить, что Анна Андреевна наверняка приготовилась к этому посещению, может быть, надела свое любимое черное платье с бусами, конечно же шаль... И аккуратно и красиво были прибраны ее блестящие черные волосы. Она готовилась к этой встрече и интеллектуально, уже продумала, какие стихи хочет прочесть Берлину, и даже приготовила рукопись «Реквиема», хотя всем остальным друзьям до этого читала ее только на память.
Их беседа длилась до позднего утра. Почти двенадцать часов подряд! И это была не просто беседа, а таинство. Это был моноспектакль Анны Андреевны. Наконец-то явился человек из «того», свободного мира, который она помнила с молодости. Тот, кто все поймет. Образование и начитанность которого соответствуют ее уровню. И самое главное, тот, кому можно доверять. Ведь наговорили они в ту ночь «на смертную казнь»... «Анна Андреевна держалась с необычайным достоинством, — писал Берлин позже. — Ее движения были неторопливы, благородная голова, прекрасные, немного суровые черты, выражение безмерной скорби... Я поклонился — это казалось уместным, поскольку она выглядела и двигалась, как королева в трагедии... Веяло холодком от ее сдержанной, в чем-то царственной манеры себя держать...»
Впоследствии Берлин в воспоминаниях перечислил все темы их разговора. «Ахматова стала спрашивать меня о судьбе своих старых друзей, которые эмигрировали из России и которых я мог знать». Запретная тема для жителя СССР! Вопросы о белоэмигрантах и о тех, с кем она в молодости встречалась в Париже. Звучали имена композитора Артура Лурье, учеников Гумилева, бывшего возлюбленного поэта Бориса Анрепа. Расспросила Ахматова и о Саломее Андрониковой, с ней Берлин был хорошо знаком. Анна Андреевна рассказала о своем путешествии в Европу до Первой мировой войны, о том, как писал ее портрет Модильяни. Ахматова позже вспоминала: «Первый иностранец, увидевший у меня мой портрет работы Модильяни, в ноябре 1945 года в Фонтанном доме, сказал мне об этом портрете нечто такое, что я не могу ни вспомнить, ни забыть». Сам Берлин не комментировал, что же он такое сказал. Думается, главным было общее впечатление поэта об этой встрече. Недаром она отразила все свои беседы с Модильяни одной фразой: «Со мной он не говорил ни о чем земном». Это она не о каждом могла сказать...
