«5 февраля 1918 г., Москва: «Вчера был на собрании «Среды»... Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник».
2 марта 1918 г., Москва: «Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая-то «Музыкальная табакерка» — сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные... Алешка осмелился предложить читать и мне — большой гонорар, говорит, дадим».
17 апреля 1919 г., Одесса: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой...» Как любил рычать это Горький! А и сон-то весь только в том, чтобы проломить голову фабриканту, вывернуть его карманы и стать стервой еще худшей, чем этот фабрикант».
— Ну что ж, не читали так не читали, — вздохнул Бунин. — Но вы должны знать, что двадцать второго июня 1941 года я, написавший до этого все, в том числе и «Окаянные дни», по отношению к России и к тем, кто ею ныне правит, навсегда вложил шпагу в ножны независимо от того, как поступлю сейчас, здесь ли я останусь или уеду.
— Может, почитаете нам что-нибудь, Константин Михайлович? — обратилась к Симонову хозяйка.
Тот после короткой паузы кивнул:
— Хорошо. Это еще не вышло. Написал недавно, после возвращения из Японии, — и все тем же глухим голосом, которым читал в «Плейеле» о дорогах Смоленщины, начал, слегка грассируя:
Я в эмигрантский дом попал
В сочельник, в Рождество.
Меня почти никто не знал,
Я мало знал кого.
Хозяин дома пригласил
Всех, кого мог созвать, —
Советский паспорт должен был
Он завтра получать.
...Смолкло бряцанье гитары, все сидели потупившись. Бунин нахмурился. Стихи были жесткими, почти беспощадными и... хорошими. Не понять этого он не мог. И как настоящий поэт, не проронив ни слова, дослушал до конца. Когда Симонов замолчал, Иван Алексеевич заговорил не сразу:
— Однако вы рискнули это читать мне!
— Да, Иван Алексеевич, рискнул.
— Рискованно, рискованно, нашего брата вы не больно-то пощадили...
Но продолжать не стал. Возможно, просто не хотел портить удавшийся вечер? Ничего больше не сказал и Симонов.
Несколько лет спустя Вера Николаевна, вспоминая их встречу, записала в дневнике: «Симонов не уговаривал, понимая, что Ян в иных настроениях...»
В последний раз они увиделись незадолго до отъезда Симонова в Москву, случайно встретившись в русской книжной лавке. Бунин попросил, если это несложно, выяснить судьбу его книг, готовившихся к выпуску в СССР «Гослитиздатом». Константин Михайлович обещал.
