Именно Ивана Алексеевича в мае 1945-го одним из первых пригласил для знакомства советский посол Богомолов, слывший человеком неординарным и большим эстетом. К слову, бунинские рассказы в числе первых книг литераторов-эмигрантов начали в тот год готовить к печати в Москве и именно Бунина в 1946 году газета «Русские новости» попросила высказать мнение об инициативе советского правительства...
Однако ничего кроме обтекаемых фраз вроде той, что «это очень значительное событие в жизни русской эмиграции» и «великодушная мера», добиться от мэтра не удалось. Когда же газета «Советский патриот», также взявшая интервью у Бунина, попыталась оживить его суховатые ответы на ту же тему описанием якобы то скорбного, то взволнованного лица писателя, редактор тут же получил от героя материала решительный протест, который волей-неволей пришлось опубликовать. Как назло всего за две недели до вечера в «Плейеле».
И все же попробовать стоило... Черт возьми, даже внешне никто лучше элегантного седовласого Бунина не смотрелся бы в кресле «патриарха русской литературы», после смерти в феврале 1945 года «красного графа» Алексея Николаевича Толстого все еще остававшемся вакантным!
«Вы поговорите с ним просто, по душам, Константин Михайлович. Может, дрогнет сердце?» — незадолго до вечера попросил Симонова посол. И тот, со школы искренне любивший и бунинскую прозу, и его стихи, кивнул. «Я уважал его, и... мне хотелось, чтобы Бунин вернулся домой», — признавался позже Симонов в воспоминаниях. От продолжения знакомства, состоявшегося в «Плейеле», Иван Алексеевич отказываться не стал...
— Настоящий московский ужин у нас сегодня, — улыбнулась, поднимая рюмку с водкой, жена Бунина, пожилая дама в элегантном, но несколько старомодном, порядком поношенном платье.
— В самом деле московский, Вера Николаевна, — отозвался Симонов. — Только позавчера все, что сейчас на этом столе, еще лежало в витрине «Елисеевского». Я попросил своих домашних немедленно из магазина ехать в аэропорт. И вот, пожалуйста! Да и летчики не подвели — все довезли целехоньким. Впрочем, иначе и быть не могло. Я ведь им сказал, что это для Бунина, — и он перевел взгляд на хозяина дома...
— Да, хороша колбаска большевистская, — улыбнулся тот и лихо, с кряканьем опрокинув рюмку, под общий смех отправил в рот кусок любительской. Выпили и остальные. Разговор потек еще живее...
Не почувствовать намека, скрытого в словах гостя, Бунин, конечно, не мог: «Для Бунина». Надо думать, это должно значить: читают, любят, ждут...
Ему вдруг вспомнился прованский Грасс, где они с женой коротали тяжкие военные годы. И молодые ребята в обтрепанной военной форме, так неожиданно ставшие их гостями.
В Прованс советских пленных пригнали на лесозаготовки. Решив, что не знающие ни одного иностранного слова русские все равно никуда не скроются, немецкие охранники иной раз шли в кабачок пропустить стаканчик, оставляя закончивших работу подопечных болтаться по улицам почти без присмотра. И те, узнав, что на вилле «Жаннет» обитает русский писатель, стали заглядывать в гости.
Кое-кого из ребят периодически гоняли работать на хлебозавод, и, заметив, как жестоко голодают писатель с женой и жившие с ними знакомые, они добывали то немного хлеба, то муки...
После чая, усевшись на полу в гостиной, просили разрешения попеть и вполголоса заводили что-то бодрое про то, как «утро красит нежным светом стены древнего Кремля», и про какого-то японца, который «ползёть у границы родной». Иногда принимались танцевать. Рассказывали о родных местах, о боях, в которых побывали до плена. Добродушно подсмеивались над упрямством, с которым Иван Алексеевич продолжал именовать Сталинград — Царицыном, Ленинград — Петербургом, Калинин — Тверью, а Вера Николаевна называла на французский манер самолеты — авионами, артобстрелы — аллертами. Уходя, гости обнимали и целовали хозяев, называя их «папашей» и «мамашей» и добавляя: «Вы как родные нам».
