В Огневку обезумевшего от горя Ивана братья Юлик и Женя везли вдвоем: боялись, что оставшись один, он, как говаривали тогда, «что-нибудь над собой сотворит». Везли тем же путем, которым когда-то возвращался Ванюша с елецкой ярмарки. Здесь, на дорогах Орловщины, будучи еще тем самым до дрожи счастливым новыми сапожками малышом, увидел он самый страшный кошмар своей жизни: пробиравшегося по дубовому перелеску мрачного мужика с топором за поясом. Именно из этих мест начался в октябре 1917-го для Ивана с Верой и их великий исход...
В то лето Бунин прогостил у сестры как никогда долго, с начала мая почти до конца октября. Но все лето почти не писал, не до того было: то горело соседнее имение, то приходили реквизировать лошадей у Пушешниковых, то надо было ехать в Измалково на станцию — встречать жену. Одной ей добираться в деревню стало опасно. К осени поняли: опасно и оставаться там.
Покидали Васильевское ранним утром двадцать третьего октября, в предрассветной темноте по хорошо знакомой ему дороге, мимо гумна в заиндевевших бурьянах. Доехали до Озерков, свернули на большак...
— А кто это? Не то баба, не то мужик! — тыча пальцем в Ивана Алексеевича, сидящего на возу в шапке с наушниками, издевательски прогнусила какая-то баба.
— На них бы солдатов, — без улыбки бухнула другая.
Столпившись, человек двадцать девок и баб, возвращавшихся с гулянки, перегородили дорогу. Пахло самогонным перегаром... Вынутый Буниным браунинг только ухудшил дело.
— Орудием хочет! Машка, беги за мужиками, — скомандовала курносая, говорившая про солдат. Судьбу их решали минуты.
Вытянув лошадей кнутом, он что есть силы вцепился в вожжи. Бабы шарахнулись. Остановились лишь в семи верстах от Ельца — не выдержавшее бешеной скачки колесо рассыпалось на куски.
Двадцать шестого октября они с Верой были уже в Москве на Поварской, у ее родителей. Все газеты трубили о якобы случившемся в Петрограде днем ранее вооруженном восстании. Очень скоро ворота во двор их дома пришлось заложить бревнами, а дверь в вестибюль наглухо запереть: петроградское восстание докатилось и до Первопрестольной, повсюду слышались разрывы снарядов и стрекот пуль. Иван Алексеевич в очередь с другими жильцами дежурил внизу, у дверей подъезда. Несколько дней питались кое-как, всухомятку: кухарка наотрез отказывалась идти за провизией. Наружу решились выбраться только через неделю. Бунин осмелился дойти до Арбата — всюду выщербленные снарядами стены, разбитые стекла... Вечером в вестибюль дома вломились солдаты — требовать оружие. Потекли «окаянные дни». И звериная слепая ярость, впервые испытанная им на дороге из Озерков, накатывала теперь на Бунина едва ли не ежечасно...
Бархатная августовская тьма давно поглотила улицу Жака Оффенбаха, а «московский ужин» в просторной, когда-то неплохо обставленной, но давно обветшавшей квартире Буниных все тянулся и тянулся. Расходиться не хотелось. Хозяйка принесла гитару, и Тэффи, перебирая струны, чуть надтреснутым голосом напевала что-то цыганское.
«Вот ее хоть завтра во МХАТ! Будет как рыба в воде!» — подумал вдруг Симонов, с первой встречи не перестававший любоваться этой жизнерадостной, моложавой, по-мальчишески озорной женщиной, твердо решившей нипочем не сдаваться в плен возрасту.
Все еще красив какой-то особенно породистой стариковской красотой был и Бунин, которому в то лето шел семьдесят шестой год. Гордо посаженная голова, немного угловатые, жесткие, но полные неуловимой грации движения. Даже сейчас в нем все еще проглядывал тот молодцеватый, всегда элегантно одетый мужчина, что смотрел на гостей с привезенных из России старых фотографий, расставленных и развешенных в доме повсюду...
