1944 год, только что взятый советскими войсками Белград. Полутемные залы библиотеки эмигрантского Русского дома. Ее старый хранитель, бывший министр просвещения врангелевского правительства, категорически отказавшийся покинуть бесценные книги и теперь водящий по своему зачарованному царству советского поэта... «Любите Бунина? Ну что ж, могу вам предложить кое-что. В России, насколько знаю, этого еще не печатали», — и подал Симонову несколько томиков.
«Жизнь Арсеньева» — значилось на одном из корешков. Значит, вот тот самый роман, принесший Бунину Нобелевскую премию, которую Иван Алексеевич страстно желал еще с середины двадцатых. В этом желании в один неразрывный клубок сплетались и бешеное бунинское честолюбие, и стремление во что бы то ни стало посрамить Горького, которого советская Россия выдвигала на ту же престижную награду, и простое человеческое желание зажить по-старому, перестав считать каждый франк. Но год проходил за годом, а Нобелевский комитет упорно обходил Бунина. Пока наконец в 1933 году в четверть пятого пополудни девятого ноября в телефонной трубке на прованской вилле не раздался чей-то хрипящий неразборчивый голос и Вера Николаевна, дрожавшая от волнения, не услышала: «Ваш муж... лауреат...» Сам Бунин в тот момент сидел в синематографе с Галей Кузнецовой: шло кино с Кисой Куприной — дочерью Александра Ивановича — в главной роли. Хотелось взглянуть.
Именно Куприн среди первых получил один из переводов, разосланных вернувшимся из Стокгольма Буниным особо бедствующим эмигрантам. Для многих адресатов эти деньги были поистине спасительными. «Милый Иван Алексеевич, дорогой старинный друг... Не знаю, как и выразить мою признательность за твой истинно царский дар. Обнимаю тебя крепко, целую сердечно. Благодарю тысячу раз. Ты представить себе не можешь, во дни какого свирепого, мрачного безденежья пришли эти чудесные пять тысяч и как на редкость кстати твоя братская помощь! Христос с тобою, будь здоров, счастлив, спокоен духом. Твой А. Куприн».
Виллу в Грассе, которую Бунин в ожидании премии присматривал несколько лет, они с Верой, впрочем, так и не купили. Деньги как-то разошлись...
Позже кто-то вопреки строгому принципу Нобелевского комитета держать в тайне список номинантов все же сказал Ивану Алексеевичу, что в числе остальных двадцати шести претендентов в 1933 году вместе с Карелом Чапеком и Полем Валери значился и Горький...
Уже после получения премии Бунин добавил к «Жизни Арсеньева» последнюю, пятую часть, выходившую раньше отдельной повестью «Лика». Томик с ее первым изданием тоже нашелся в белградской библиотеке.
Нашлось там и еще одно из бунинских сочинений, которое лишь в конце 1980-х вышло на родине, — хроникальный очерк «Окаянные дни».
Дневники, легшие в основу книги, Бунин начал в Москве и продолжал в Одессе, городе, тоже ставшем знаковым в его судьбе. Здесь когда-то Ивана Алексеевича подстерегла одна из самых больших ошибок жизни — девятнадцатилетняя Анна Цакни, скоропалительный брак с которой помнился теперь только жареной кефалью и восхитительным белым вином, подававшимися в доме ее отца к обеду. Да еще восторженным криком маленького мальчика, которого Бунин изредка навещал: «Папочка! Покатаемся на трамвае!» Видеть сына Анна позволяла нечасто, и в его ранней смерти Бунин винил именно ее, уверенный, что роковую для Коли инфекцию принес в дом кто-то из вечно толокшейся там золотой псевдоартистической молодежи: «у них двери на петлях не держались». Анна в отместку много лет не давала развода, из-за чего Иван с Верой смогли обвенчаться только в 1922-м. И все же много лет спустя, узнав, что Анин брат-эмигрант попал в беду, Бунин, ворча, принялся за него хлопотать. Как хлопотал за многих, очень многих...
