Мои работы в Театре Станиславского вызывали интерес у московских режиссеров. Пригласила в МХАТ имени Горького Доронина, начали репетировать пьесу Радзинского «Старая актриса на роль жены Достоевского». Все бросить и перейти к ней сразу не мог, сказал, что должен окончить сезон. А Татьяна Васильевна не захотела ждать, взяла Буркова.
Вскоре позвал Марк Анатольевич Захаров. Петр Штейн ставил в «Ленкоме» «Ромула Великого». Пришел к Товстоногову, обещал, что «Ромул» не помешает моему участию в «Собачьем сердце», которое ставил сам Александр Георгиевич: «Буду так составлять график, чтобы Шариков оказывался на первом месте». И какое-то время я успешно совмещал работу в двух постановках.
Еще шли репетиции «Ромула», как снова вызвал Марк Анатольевич:
— Евгений Павлович болен, пока не сможет играть «Поминальную молитву», хочу ввести вас.
Я был счастлив, что доверили роль Леонова, набрался наглости и сказал:
— Да.
Тут уж пришлось расстаться с Театром Станиславского.
Начали готовиться, весной планировали сыграть премьеру. Но где-то за полмесяца до нее во время репетиции у меня отнялась нога. Вроде не падал, не болел... Кто-то посчитал, что меня сглазили: театр — гиблое место, там работают люди завистливые. В «Ленкоме» коллеги, конечно, не прибивали мои ботинки к полу перед началом спектакля, но и не радовались особо. Недоумевали: с какого бока он тут появился? Труппа вообще организм сложный.
Меня прямо из театра отвезли в больницу, прооперировали. Опухоль настолько разрослась, что начался воспалительный процесс. Премьеру перенесли на осень, Евгений Павлович выздоровел, и «Поминальную молитву» играли в очередь: два спектакля он, третий — я. Договорились, что даже если я не занят, не могу покидать Москву, должен находиться в пределах досягаемости — неизвестно, как будет чувствовать себя Леонов. Так и случилось в траурный для многих день. Играть должен был Евгений Павлович, мне позвонили, сообщили, что ему плохо. Немедленно помчался в театр. Пока ехал, Леонова не стало... Приняли решение не выходить в тот вечер на сцену.
Захарова мне повезло застать, когда он еще был ангелом. Жесткость стала проявляться позже, и артисты за глаза начали называть его Мрак Анатольевич. К нам же всегда относился с любовью, сам побывал в этой шкуре. Однажды рассказал мне, как вышел на сцену в роли Остапа Бендера, а в зале вскочил человек, воскликнул: «Ой, нет!» — и ринулся вон.
Марк Анатольевич понял, что с актерством надо завязывать. И стал замечательным режиссером. Он тверд в своих убеждениях, пускаться с ним в творческие споры, конечно, можно, но надо обладать приличной весовой категорией, не говоря о том, чтобы быть доказательным. Ты же актер — так выйди и докажи. Мне, как и Захарову, не нравится, когда артист много разговаривает. Марк Анатольевич никогда не берется за то, в чем не уверен. Поэтому все, что делает, освещено, озарено внутренним светом.
— Кто кого заметил первым, вы Александру Захарову или она вас?
— Проработав в «Ленкоме» два года, я был едва знаком с Александрой Марковной. А уж чтобы проявить нетворческий интерес... Нет, даже помыслить не мог! Не шучу. И не потому что она дочь художественного руководителя, просто нет.
С Сашей пересекались только на «Поминальной молитве». Потом начали вместе репетировать «Снегурочку», я играл Мизгиря. Спектакль в итоге не вышел. У нас не возникло приятельских отношений, сохранялась некая дистанция — она, кстати, существовала не только у меня, но и у других ленкомовцев.
Все началось со случайного разговора за столиком в театральном буфете. В то время состоялась шумная премьера спектакля Романа Виктюка «М. Баттерфляй» на сцене Театра на Малой Бронной, где главным режиссером работал мой друг Володя Портнов. Попросил его: «Хочу повести на спектакль женщину, но еще непонятно, согласится ли». Володя организовал два билета, а я подошел в театре к Саше:
— Не знаю, как вы относитесь к творчеству Виктюка, но в пятницу идет его спектакль «М. Баттерфляй».
— Да, родители собираются.
— А не хотите и вы пойти?
— Давайте!
Сидели на козырных местах, Марк Анатольевич маячил где-то сзади. Это было наше первое появление на публике, которое не осталось незамеченным. Злопыхатели потом говорили: Стеклова и в «Ленком»-то взяли как мужа Захаровой. Ошибались, но мне это было по барабану. Отношения развивались стремительно. Вскоре я развелся и женился на Саше. Один хороший товарищ сказал, правда не мне, а общим друзьям, полагая, что передадут: «Думаю, Володя теперь должен уйти из театра». Может, так и следовало сделать, но я был плотно занят в репертуаре.
