— Не мешай, Кузьма, он сейчас ничего не слышит: видишь, брызги так и летят во все стороны, да и сам словно в краске выкупался, — попросил разумный Петя Уткин. — Ты, главное, под руку ему не попадись — собьет с ног и задавит.
Но как юные дарования ни усердствовали, заказ провалили: они не стесняли себя соблюдением канонов и дали волю фантазии. Батюшка нашел фрески немолитвенными и нехудожественными, а некоторые прихожане так и вовсе обвинили авторов в кощунстве и надругательстве над верой. Ничего не оставалось, как росписи забелить. «Сиротой поруганной повис наш молодой задор на стенах церковки», — подытожил их неудачный опыт друг Кузьма.
Сколько же воды утекло с тех пор... Мать и брат Виктор приняли нагрянувшего из Москвы Павла радостно, лишних вопросов не задавали. И он им был благодарен за это. В атмосфере тепла и семейного уюта московские обиды быстро забылись. И Волга лечила лучше всяких докторов.
Он просыпался утром под колокольный звон Троицкой церкви. По извилистым, веером разбегавшимся к реке улочкам шел на берег. Писал этюды, смотрел на причаливающие к пристани пароходы, наблюдал, как разгружают, а затем заполняют новым товаром трюмы. Вот подошел «Мельник», за ним «Михаил» — суда саратовских мучных королей братьев Шмидт. За ними — знакомые с детства «Аскольд» и «Великий князь», старенькие, еще колесные...
Павел мучительно искал свежие темы, новые источники вдохновения. Почему-то казалось, что удастся найти их где-то там, за великой рекой. «С Соколовой горы... я наблюдал Волгу, ее могучее течение и бесконечные просторы степей, начинающихся с противоположного берега. Таинственные дали неудержимо влекли изведать, что за природа скрывается там, что за народ ее населяет...» — вспоминал Кузнецов. Иногда степная загадочная жизнь докатывалась и до Саратова: кочевники пригоняли в город овец и верблюдов, принося с собой краски и запахи заволжских далей, чужие речь и обычаи, и это разжигало любопытство.
