— А в творчестве таким для вас был Петр Фоменко?
— Петр Наумович пришел к нам ставить «Этот милый старый дом» и занял в спектакле меня. Он настолько фантазийный режиссер, что любой материал подминал под себя, под свое восприятие. Среднюю по уровню пьесу доводил до блеска. Благодаря Фоменко я, можно сказать, окончила второй театральный институт. Он предлагал сложнейшие задачи, будто брал на слабо, и становилось интересно — осилю или нет. Людей Петр рассматривал не плоско, а, как сейчас сказали бы, в 3D, и актеру предстояло воплотить образ объемно. Фоменко обожал импровизации, каждую роль выстраивал не только пластично, но и музыкально, ее можно было бы сыграть на скрипке или фортепьяно, пропеть, даже промурлыкать, и зритель понял бы, про что я мурлычу.
Он почти не хвалил нас и никогда не ругал. Если оставлял на репетиции в покое, особенно когда сидел прикрыв рукой глаза, а ты сам кувыркался в материале, это был опасный признак! А если заводился, вылетал на сцену, отталкивал и доигрывал роль сам, это значило, что все получается. Идеями фонтанировал, но я за ним не повторяла, Фоменко этого и не любил: требовалось найти собственный ключик и сыграть предложенное по-своему, расцветить мысль режиссера своими красками. До сих пор готовя роль, думаю, как сделала бы ее с Петром.
Играл он и вне сцены: то входил в зал, нарочито склонив голову, тихий, смиренный, то вбегал с горящим взглядом — быстрый, легкий. Мог перед репетицией спрятаться за дверную занавеску, слушать, как обсуждаем его самого или спектакль, и вдруг, забывшись, встревал в разговор, чем приводил нас в ужас. Когда говорил, что плохо себя чувствует, мы не всегда верили, настолько выразительно, со смеющимися глазами, он страдал. Однако при всей театральности натуры Петр отличался искренностью. Расстраивался, если кто-то талантливо, вызывая общий смех, рассказывал анекдот: завидовал. А когда пел Юлий Ким, чьи песни Петр обожал, глаза у него блестели — в них появлялись слезы восторга, он подпевал.
Помню, на съемках «Почти смешной истории» в Плёсе Фоменко собрал актеров, чтобы обсудить завтрашнюю сцену. Разговаривали долго, я проголодалась и робко спросила Петра, можно ли сходить в столовую. Он кивнул на холодильник:
— Открой.
Смотрю — там миска с котлетами, которые жена Фоменко, Майя, ему нажарила. Достала одну котлетку, ем. Остальные замолчали и взирают на меня. Петр:
— Ну, что смотрите? Возьмите тоже. — Миска моментально опустела. — Скормила им все Майечкины котлеты, — тоскливо констатировал Фоменко.
— Ну вы и жадина! — возмутилась.
— Да, я такой!
Часто потом пенял за эти котлеты, и мы смеялись. Когда, уже уйдя из театра, приезжал в Петербург и останавливался у нас, я шутила: мол, кормлю его потому, что в долгу перед Майей. В быту Петр, кстати, был тактичен, неприхотлив. Ел мало, хотя говорил: «Мне нельзя борщ, но налей еще».
Рутины я не терплю, всегда недоумевала: неужели родилась для того, чтобы варить еду и вытирать пыль? Но если бралась за готовку или уборку, выполняла все тщательно, и Фоменко мои обеды любил. Вообще ценил все хорошо сделанное. Понимал толк в красоте, но вещам особого значения не придавал. Единственный раз спросила, нравится ли ему мой наряд, который собственноручно сшила. Он коротко отрезал: «Нравится» — и принялся говорить о другом. По-моему, я смутила Петра своим вопросом. Сам же он привлекательно выглядел в любой одежде. Красивый, с восхитительной «планировкой» лица, Фоменко был произведением искусства и оставался таким до старости.
