Все было хитро спланировано и делалось чужими руками. Это была настоящая травля! Папа часто работал в театре ночью и просил оставлять в его кабинете свет, но после двенадцати свет все равно выключали, и он был вынужден готовиться к репетиции в коридоре у лифта под дежурной лампочкой. Смоктуновский, приглашенный папой в труппу на роль царя Федора, был принят Царевым в штыки. «Не наша школа!» — возмущался Михаил Иванович. И Смоктуновский спустя несколько сезонов был вынужден уйти из Малого.
Когда Равенских заявил о новых постановках — «Воскресение» Толстого и «Борис Годунов» Пушкина — получил официальный ответ от руководства театра: «Считать невозможным внести в план театра творческие заявки Равенских, как и дальнейшее пребывание его на посту главного режиссера». Царев добился наконец своего. Папа писал тогда на полях своих репертуарных книжек, так как дневников не вел: «Мне трудно... Почему такая злоба, за что эта месть и неприязнь? Куда мне уйти? Идет расправа. Моя судьба — трагедия Малого театра».
Отец делает очень трудный для себя выбор — он остается в театре в должности очередного режиссера, чтобы завершить работу над спектаклем по пьесе Иона Друцэ «Возвращение на круги своя» о Льве Толстом. Меня потрясли слова Друцэ: «Малый театр был противопоказан Равенских, смотрящему вперед. Невозможно всю жизнь прятаться под шубой Островского. Это грозит разложением. Равенских любил жизнь, за это они его и распяли».
До последних дней жизни мама играла царицу Ирину в папином спектакле «Царь Федор Иоаннович». У нее сменилось два партнера: Эдуард Марцевич и Юрий Соломин. Но все же именно с Иннокентием Смоктуновским это был дуэт необычайной красоты и гармонии. Когда мама смертельно заболела, он звонил в палату каждый день и говорил с ней, чтобы помочь и внушить веру в чудо. Однажды телефонный звонок не раздался, а по телевизору сообщили о смерти Смоктуновского. «Иннокентий умер?» — спросила мама. Это были ее последние слова. Через неделю ушла и она.
Мама — это мой свет, моя сила, моя душа, моя боль. А память об отце — самое дорогое, что у меня есть. Я ждала маминых и папиных премьер, зная, что им предшествует длинная череда трудных, мучительных дней. Дверь в папин кабинет была обита толстым поролоном — ему нужна была тишина. В окне до утра горел свет, его недугом была постоянная бессонница, никакие лекарства не помогали. По ночам он готовился к репетициям, бродил по комнате, изнуряя себя до отчаяния. Прошло столько лет, а я до сих пор отчетливо слышу папины шаги...
