«Зачем? — с тошнотворной тоской подумала Энн. — Затем, что завтра тебе еще и не такое расскажут...»
Питер покорно слушал о девичьей дружбе, о том, как они часто оставались ночевать друг у друга, как почти до утра горели окошки на втором этаже внушительного дома ректора — это Энн и Полин предавались мечтам: конечно, они не останутся в этой дыре, сразу после школы уедут в Нью-Йорк, чтобы немедленно начать печататься и снискать славу.
Долгие годы Энн Перри терзал вопрос: не заболей она в 14 лет туберкулезом, можно ли было избежать последовавшей трагедии? Родители с легкостью отправили ее в интернат-изолятор, потом беспечно подхватились и укатили в Англию — отцу полагался длительный отпуск, а Хильде давно осточертела эта «антикультурная дыра». Ни одного письма они ей не прислали, ни разу не навестили. Мать с отцом так никогда и не узнали, что девочку каждый день находили в слезах и отчаянии: Энн казалось, что она непременно умрет и что, собственно, умирать-то ее в этот интернат и поместили — чтобы не портить настроение матери. Единственным человеком, кто писал ей утром и вечером, не пропустив за полгода ни единого дня, была Полин. Ободряющие, интересные письма с новыми рассказами и стихами, посвященными Энн. Из интерната бледная, осунувшаяся девочка вышла с твердым убеждением, что если кому-то она и обязана своим выздоровлением, то только подруге; Энн в неоплатном долгу перед ней. И этот долг ей скоро пришлось оплатить...
По возвращении Энн из больницы между девочками состоялся некий придуманный Полин обряд — обе укололи себе палец иголкой и кровью подписали договор сестринской верности.
А потом события вдруг покатились одно за другим, словно сатана столкнул на них снежную лавину, которая заглушила здравый смысл и чувства. Эта лавина породила странные мысли, страшные действия.
Под Пасху 1954 года, когда в доме ректора уже пахло пряной сдобой, Энн, придя рано из школы, обнаружила в спальне мать в постели с недавно появившимся в их городе англичанином Уолтером Перри. Хильда хохотала, откинувшись на подушки, Уолтер делал с ее телом то, о чем Энн пока читала только в романах. Дикая обида за отца, так любившего мать, перехватила ей горло. Рухнул последний оплот надежности, за который она держалась: счастливый брак родителей оказался фикцией, никто здесь никого не любил. А уж ее не любили тем более. Тем же вечером бледный и не похожий на себя отец, не притронувшийся за ужином ни к одному блюду, заявил,