«С первых дней войны мы с другими студентами рыли окопы под Вязьмой. Потом вернулись в Москву. Ночью тушили бомбы-зажигалки, которые сбрасывали на город, а вечером играли в театре. Помню, я был в массовке спектакля «Фельдмаршал Кутузов» и вдруг осознал: театр не нужен, в зале 13 человек, и это гораздо меньше, чем на сцене. У меня была бронь, но я записался добровольцем. Я мог не воевать. Но я не мог!» — рассказывал Владимир Абрамович Этуш, который в 18 лет ушел на фронт.
Это был прекрасный весенний день. Владимир Абрамович Этуш и его жена Елена пригласили нас с фотографом к себе домой в Гранатный переулок. Несколько часов подробно и прямо Владимир Абрамович рассказывал о своей жизни. Мы сидели в кабинете, и никто нам не мешал. Но он сам с улыбкой прервал беседу: «Вы, наверное, уже хотите есть? Нужно подзаправиться!» Это был жест заботливого хозяина. Проголодались все. Потом была съемка Владимира Абрамовича и Елены, и интервью продолжилось. Такой глубины разговор и такой теплоты общение не всегда получается. Накануне юбилея Победы мы публикуем это интервью.
— Владимир Абрамович, вы помните День Победы?
— Очень ярко! Это было ярко... Самый счастливый день в моей долгой жизни. Помню свет, свет, свет. Свет в глазах людей, полыхание знамен, солнце — все соединилось в единое сияние. Я был в сквере Большого театра, когда узнал, что кончилась война.
— Вы же были студентом Щукинского театрального училища, когда началась война, у вас была бронь и вы могли не идти на фронт. Но не остались в тылу. Почему?
— Да, у меня была бронь. Я мог бы и не воевать. Но я и не мог! Понимаете?..
С первых дней войны два месяца мы с другими студентами рыли окопы под Вязьмой. Потом вернулись в Москву. Ночью тушили бомбы-зажигалки, которые сбрасывали на город, а вечером играли в театре. Помню, я был в массовке спектакля «Фельдмаршал Кутузов» и вдруг осознал: театр не нужен, в зале 13 человек, и это гораздо меньше, чем на сцене. Меня отправили в Ставрополь, в школу военных переводчиков, узнав, что я хорошо знаю немецкий. Я его учил с детства. В нашем дворе за детьми смотрела нянька, которая разговаривала с нами по-немецки. В школе потом я тоже именно немецкий учил.
В феврале 1942 года меня уже отправили в Армавир, где располагался штаб Северо-Кавказского военного округа. Добирался до места назначения на перекладных, это заняло целый месяц. Сначала служил в штабе, переводил документы, потом стал заместителем начальника отдела разведки 70-го укрепрайона, который оборонял Ростов. Через месяц фашисты начали наступление, все наши отступающие войска двигались на Кавказ через нас. Переправлялись по мосту, комендантом которого был я. Фашисты бомбили мост постоянно, но не попадали. Спасали наши зенитчики. А потом ушли и они.
Пришлось нам занять оборону в окопах, которые зенитчики оставили. У меня было несколько солдат и пулемет «максим». Переправу мы удержали, наша армия прошла, но теперь нам самим нужно было спасаться. Трое суток я искал свою часть. Три дня не ел, перебирался от деревни к деревне. В одной увидел немцев, стал уходить по пшеничному полю. Двигался рывками, в основном ночью: то полз, то бежал, а то и отлеживался. Меня не оставлял страх: а вдруг немцы, наступая, меня опередят и я останусь за линией фронта?! Но этого не случилось. А я нашел своих. Я везунчик. Немцы остановились у предгорий Кавказа.
— Тех самых, которые воспевали Пушкин и Лермонтов?
— Да. Но ничего поэтического в этих горах я не видел.
Когда мы с товарищами совершали бросок в сторону Эльбруса, к перевалу Бечо, это было тяжелейшим испытанием. Карабкались по скалам, руки и ноги дрожали. Как-то ночью мы шли друг за другом по узкому карнизу, с одной стороны — скалы, с другой — пропасть. Иногда раздавался крик. И каждый понимал: это кто-то из товарищей в темноте оступился и полетел в пропасть...
Днем жара, ночью холод. Из еды у нас — гречка, рис и мука. Из муки мы делали мацу без соли, гречку варили. Питались скудно. Но это еще ничего. В другой раз, уже не в горах, мы целый месяц питались одной пшенкой. Ели ее три раза в день целый месяц. Я с тех пор пшенку ненавижу...
Когда мы, измученные, добрались до Тбилиси, я был шокирован.
— Чем же?
— Там шла совершенно нереальная мирная жизнь, о которой я забыл. Представляете, в здании прокуратуры можно было выпить газировки! Я зашел туда, чтобы повидать сестру Рубена Николаевича Симонова, главного режиссера Вахтанговского театра, и в порыве эмоций чуть не набросился на продавца:
— Как ты можешь газировкой торговать сейчас, когда идет война?!
— Ты что думаешь, если война, прокуратура должна без газировки сидеть?
Но у меня в голове это не укладывалось!
— Что еще не укладывалось у вас в голове? Что сложно было принять на войне?
— Многое. И конечно, то, что в войне часто нет ничего героического. Война — это в первую очередь быт и бытовые нюансы. А люди — всегда люди. В Грозном я был помощником начальника штаба по разведке Закавказского военного округа. И вот немцы бегут с Кавказа, наши движутся за ними. Кажется, это какая-то погоня. Но нет, все очень-очень медленно. Никаких спецэффектов, как в кино. И ощущения не победы над врагом, не торжества справедливости, а какой-то постоянной нечеловеческой усталости, когда постоянно, без перерыва, хочется спать. Враги были в еще худшем состоянии. Мы брали в плен много солдат.
— Прямо много?
— Много. И постоянно по форме их нужно было допрашивать. Допросы просто не прекращались. Рутина. Многих не запомнить, потому что идут друг за другом, друг за другом. Но одного помню. Людвиг, так его звали. Когда я его допрашивал, комдив сделал мне обидное замечание: «Пленный выглядит аккуратнее, чем вы! Приведите себя в порядок!»
Я, конечно, выглядел дико, но не хуже других. Все были одеты как капуста тогда. И я так же. На мне буквально все, что было: и зимнее, и летнее обмундирование, белье, телогрейка, шинель...
Я был настолько тогда измотан, что даже не среагировал. Просто продолжал допрос. Он казался бесконечным. Потом меня долго не отпускали из штаба высшие чины. Даже не знаю, зачем я там находился. Когда вышел, стал искать, где бы отдохнуть. Зашел в одну избу и увидел: Людвиг и другие пленные спят вповалку вместе с конвоирами. Согласитесь, нет ничего героического в этой сцене. Просто измученные люди.
— Владимир Абрамович, вы награждены орденами и медалями. При этом ваш отец был арестован до войны. Видимо, эта трагическая ситуация совершенно не отражалась на вашей службе?
— Такая информация не была незамеченной. Она содержалась в моем личном деле. И меня это беспокоило: я, сын врага народа, был, можно сказать, потенциально под ударом. Когда в Ростове я был заместителем начальника разведотдела укрепрайона, меня вызвал к себе особист и спросил: «Кто твои родители?» Я понимал, что это провокация и он прекрасно все знает. Рассказал все, что он знал, предельно честно. Он пожал мне руку и сказал: «Будете писать мне каждый день записки о том, что видите и слышите!» Я отказался. Последнее дело — становиться стукачом. Ждал страшных последствий.
Последствия были, но не такие ужасные, как я думал. Вскоре на столе у моего начальника увидел лист бумаги, на котором было написано: «Начальнику особого отдела укрепрайона. Довожу до вашего сведения все, что вы хотели узнать относительно лейтенанта Этуша...» Он писал на меня доносы! Нет ничего ужаснее и глупее погибнуть не от вражеской пули, но из-за подлости товарища, с которым ты воюешь вместе плечом к плечу. На фронте оказалось гораздо больше опасных моментов, чем кажется на первый взгляд. И да, иногда опасность представляли именно свои.
Мне еще повезло, но я помню вопиющий случай. Начальник политотдела расстрелял хорошего парня, который прибежал, вырвавшись из места, которое перед этим захватили немцы. Он бежал к своим, а его здесь ждала смерть. На его месте мог быть кто угодно, в том числе и я. Подобные ситуации, когда движется фронт, — не редкость.
— К тому, что каждый день может стать последним, можно привыкнуть?
— Нет, привыкнуть к этому невозможно. И на войне люди не становятся бесстрашными. Но страх трансформируется. В начале войны, когда ты только попал на фронт, страх почти животный, я дрожал от ужаса. А потом, когда стал воевать и, как говорится, занялся делом, страх стал другим — страшно было не дожить до победы, не пожить. Страшно и обидно.
— Вы получили страшное ранение и еле выжили. Как это произошло?
— Самым глупым образом. В Запорожье военачальники дали приказ идти вперед, а мы не могли 13 дней сдвинуться с места. И вот я поднимаю роту в атаку. Мы пробежали всего метров двести или триста, но даже это было победой. Движение началось, и об этом можно было доложить командованию. Когда бой окончился, стояла удивительная тишина. На мне ни царапины, хотя только что я был под шквальным огнем. Я почувствовал, что страшно проголодался, и вспомнил, что у командира батальона обед, встал из окопчика и, представляете, ни о чем не думая, пошел! И вдруг странный звук — и я потерял сознание...
Очнулся с дикой болью внизу спины. Хотелось землю жрать. Я даже решил, что ног у меня вовсе нет. Посмотрел — они на месте. Но не работают. Как-то пытаюсь ползти — не получается... Меня из-под огня вынесли санитары и солдаты. Лечился я полгода, лежал в разных военных госпиталях. Три из них были прифронтовыми, а два в тылу. Последний — в Урюпинске. И там было все другое — мы уже оттуда, хромые и подстреленные, бегали на танцы. Вид имели странный — на голове, руках и ногах бинты, одежда белая — от рубахи до кальсон. Выздоровление мое шло медленно. Туда приехала мама и буквально забрала меня в Москву. Она была уверена, что меня неправильно лечат.
— Мама оказалась права?
— Мама всегда права. (Улыбается.) В Москве оказалось, что разрывная пуля повредила кости таза, а раньше об этом никто не знал. Выяснилось все случайно, можно сказать. Мы в Москве шли от вокзала домой пешком. Я еле шел, а потом у меня буквально рана открылась и оттуда стали выходить осколки кости. Лечили меня совершенно не так. В Москве я лежал в больнице полгода. Получил в конце инвалидность. Сразу после того, как стало легче, я пошел с палкой, хромая и в простреленной окровавленной шинели, в Щукинское училище. У меня был выбор — или идти на первый курс или сразу на четвертый, к своим, от которых я ужасно отстал. Но ректор Борис Захава решил, что мне можно дать шанс пойти на четвертый, там к тому же давали хлебные пайки. Он пожалел меня. Но брал с условием, что, если не справлюсь, я должен буду уйти к первокурсникам. Я справился.
— Мальчиков в институте не хватало, а вы вернулись героем. И вид — простреленная шинель — даже мужественности вам добавляла.
— Думаю, так и было. Но я не специально так «модничал». У меня не было гражданской одежды. Свое пальто я еще в начале войны выменял на кусок сала. Оно казалось тогда таким бесполезным, а есть хотелось. Полученный кусок сала я ел не один, делился с товарищами по школе военных переводчиков, где тогда учился. Один из них по фамилии Бродский, будущий искусствовед, даже после войны вспоминал, какими тонкими кусочками нарезал я это сало, чтобы хватило на всех... В той простреленной шинели я до конца института так и проходил. А на барышень всегда производил впечатление. И без орденов с медалями, и без погон.
— Когда вы впервые после возвращения с фронта вышли на сцену?
— Довольно скоро. В Вахтанговском театре шел очень модный в те времена спектакль «Мадмуазель Нитуш». Я должен был появиться на сцене в момент, когда раздаются выстрелы. И вот я сделал шаг, услышал стрельбу и залег, как на фронте. Это пиротехники за сценой давали залпы. Был ужасно неловко. Коллеги надо мной потом не один год подтрунивали, но по-доброму.
— Просто артисты такие, им бы посмеяться..
— Ну так и есть. Я не обижался. Я и сам любил над товарищами подшутить...
— Когда вы почувствовали себя уверенно на сцене?
— Не быстро. В начале артистической деятельности мне было сложно. Все шло волнами: то получается, то провал. Переломным стал момент, когда я играл роль Лаунса в спектакле по пьесе Шекспира «Два веронца», который поставил Евгений Рубенович Симонов. У меня ничего не получалось. Мне даже нашли замену. И я знал, что генеральная репетиция — мой последний шанс и если я не справлюсь, то меня просто выбросят из постановки. Знаете, я даже ждал провала, потому что совершенно не мог преодолеть на сцене зажим. Утром на пути в театр я понял, что забыл собаку, без которой нельзя играть. Она крепится к перчатке и без нее сцена теряет смысл. Возвращаться — это к провалу. Артисты — люди суеверные. Но мне пришлось вернуться. Взял собаку, вышел. И вспомнил, что забыл лак! Потом еще что-то. Возвращался несколько раз! И вдруг в такой, казалось бы, ужасной ситуации на сердце стало легко. Я ощутил свободу. О чем волноваться, если и так все пропало?
— И как прошел показ?
— Отлично! Примета сыграла от обратного. Никто мне потом даже не предложил отдать роль другому, так хорошо я играл. Роль Лаунса была моей долгие годы. Я сыграл в театре много прекрасных маленьких и больших ролей. Но ни одной проходной. Мне доверяли, я на сцене получал удовольствие. Сцена дала мне счастье и ощущение полета.
— А что дало кино?
— Не хочу быть нескромным, но вы и сами знаете ответ на этот вопрос. Ответите за меня?
— Народную любовь, известность. Именно это в первую очередь дает кино. Расскажите о первых ролях. Как вы начали сниматься?
— Я сыграл свою первую роль в кино в 1953 году. Михаил Ромм увидел меня в образе турецкого адмирала Сеида-Али и пригласил в свой фильм «Адмирал Ушаков». Роль небольшая, но съемки для меня оказались настоящим праздником. А все потому, что мэтр был невероятно внимателен ко мне, тогда еще совершенно неизвестному актеру. Подобное обращение меня впечатлило.
— После турецкого адмирала вы сыграли в кино целую череду горячих южных мужчин.
— Так и есть. И в какой-то момент я настолько от них устал, что думал отказаться от Саахова в «Кавказской пленнице». Но Гайдай был настойчивым. Я согласился. И знаете, что думаю? Что если бы ее не сыграл, был бы дураком. Ведь она принесла мне известность.
— Какие у вас воспоминания о съемках?
— Самые прекрасные. Но лучше всего то, что там я нашел друга. Мы подружились с Юрием Никулиным и общались долгие-долгие годы. Настоящая дружба с первого взгляда. Возможно, мы так быстро поняли друг друга и сблизились из-за того, что оба фронтовики. Не знаю... Мне до сих пор не хватает встреч с ним и его звонков: «Володя, мальчик, как дела?» Вообще, мне со многим везло в жизни, не только с друзьями.
— Вы часто говорите о везении, о том, что счастливчик. Но ведь вы родились в сложное время. Наверняка семья жила непросто, когда вы были ребенком?
— И я снова повторю, что мне везло, несмотря ни на что. И детство мое было счастливым. Родители очень нас с сестрой Лидой любили, все делали ради нас, ничего не жалели. У многих моих ровесников не было игрушек, а мне, семилетнему, папа подарил большую деревянную игрушечную лошадь, покрытую шкурой теленка. Я любил с ней играть, запрягал бельевыми веревками, переворачивал два стула, ставил их друг за другом — получалось что-то вроде фаэтона. На один стул садился сам, на другой усаживалась бабушка с моей маленькой сестричкой Лидочкой на руках. Я представлял себя извозчиком, кричал «но» и погонял игрушечную лошадку. Однажды, когда был увлечен игрой, бабушка меня поцеловала. Я страшно разозлился, расстроился и закричал со слезами на глазах: «Извозчиков не целуют!» Во мне уже тогда говорила актерская правда. В своем воображении я был бородатым мужиком, который погоняет коня, а не маленьким мальчиком.
— Если у вас были такие дорогие и редкие игрушки, значит, семья жила в достатке?
— Да, у нас даже домработницы были. Наша семья могла себе позволить держать прислугу, отец хорошо нас обеспечивал. Он был родом из белорусского местечка Глуск из-под Могилева. Его отец был портным. Папа ему помогал, а в 12 лет пошел работать к своему двоюродному брату в магазин и зарабатывал там свои первые деньги. Когда стал старше, ездил за товаром в Москву. Она ему очень понравилась, и он тут остался. Открыл мастерскую, где делали гребешки и всякую галантерею. Дела шли успешно. У него даже наемные рабочие и ученики были.
— Но в начале советской власти это не приветствовалось.
— Были разные периоды, был НЭП, в конце концов. Но не будем вдаваться в подробности. В целом вы правы, ведь в конце концов отца арестовали. Но не надолго. Произошло почти чудо — его быстро выпустили и даже выплатили денежную компенсацию за тот срок, что он, кормилец семьи, не работал. Но через некоторое время снова арестовали и отправили на принудительные работы. Донесли завистливые соседи. Так я стал сыном врага народа. Мама, которая прежде занималась домашним хозяйством и детьми, была вынуждена пойти работать. За мной и сестрой присматривала бабушка. Жили мы трудно. Питался я скудно, ходил в рваных ботинках. Но иногда мама, чтобы скрасить мое существование и поднять дух, устраивала мне настоящий праздник: давала сэкономленные копейки и говорила: «Можешь купить себе пирожное или пойти в кино».
— Сложный выбор. И что же вы выбирали чаще всего?
— Кино! Как только я вспоминал о Чарли Чаплине, ноги сами несли меня в кинотеатр повторного фильма, смотреть черно-белые картины с ним. До сих пор считаю, что Чаплин — самый трагический комик и самый комический трагик.
Я был поглощен кинематографом. Обожал его так же, как цирк и театр, любовь к которым привил мне отец. Каждые выходные папа обязательно меня туда водил. Первый спектакль, который я увидел, — «Синяя птица» во МХАТе. Это было потрясающе. Мне навилось все, но особенно одежда актеров — яркая и необычная. Меня к этому всему просто магнитом тянуло.
— Как вы думаете, есть ген актерства?
— Да! Совершенно не ясно, откуда он во мне взялся, но ген актерства во мне был — и все тут! В эту профессию меня как будто что-то изнутри толкало. А я и не сопротивлялся. В последнем классе пошел в драмкружок, которым руководил артист Театра Корша Павел Тихонович Свищев. Он был замечательным человеком, который стал моим другом.
Я был увлечен театром. Без билета правдами и неправдами пробирался в театры, чтобы посмотреть постановки. Ходил постоянно на какие-то вечера в Дом актера.
— Удивительно повернулась ваша судьба! Разве вы могли ожидать, что потом станете этим Домом актера руководить или станете ректором Театрального института имени Щукина?
— Нет, конечно, я об этом и не мечтал. И поворот, когда мне сразу после института предложили преподавать, был неожиданным.
— Когда это было?
— Буквально в 1945 году, как только я окончил институт. Сначала был ассистентом, потом мне предложили набрать свой курс. Станиславский говорил, что ради одного талантливого ученика стоит учить целый курс. А у меня таких учеников было много: Александр Збруев, Вениамин Смехов, Зиновий Высоковский, Иван Бортник, Людмила Максакова, Юрий Авшаров, Ирина Бунина, Александр Белявский, Людмила Чурсина и другие.
— Как вам сегодняшние абитуриенты?
— Я смотрю на них с интересом. Когда в Щукинском начинаются вступительные экзамены, они полностью занимают мои мысли даже сейчас, когда я уже не ректор, но художественный руководитель. Это всегда волнительно. Всегда приятно встречать молодых талантливых людей.
— Как вы определяли, кто талантливый, а кто нет? Тут же возможно ошибиться.
— Талантливый человек светится изнутри. И большой грех его не поддержать...
— Кто поддерживал вас? Кто в вас поверил?
— Рубен Симонов взял меня в училище, значит, поверил. Он в первую очередь поверил, а мне большего и не надо было. Знаете, мечты о сцене мечтами, но я не верил в себя, даже внешность свою считал крайне неудачной для артистической карьеры. Я был слишком черный, как кавказец. Казалось, такой типаж не нужен, но я не мог не поступать. И каково же было мое удивление, когда Рубен Симонов и Борис Захава отметили именно мои прекрасные внешние данные. Симонов с воодушевлением и пылом повторял: «Боря, Боря, ну ты смотри, какая у него внешность! Какая внешность!»
В 1940 году, перед самой войной, я стал студентом. Учился по методике, которую для своих учеников разработал сам Евгений Вахтангов. С нами занимались его ученики! Я был счастливчиком: учусь на артиста, влюбляюсь в красоток. А я всегда нравился женщинам. Я вообще хорошо жил и живу!
— Сколько же любви к жизни в ваших словах! У молодых столько нет.
— А как же. Я обожаю жизнь, поглощаю ее, пользуюсь ей, набрасываюсь на нее. Я везунчик. Мне много лет, а я существую. И женщины (все до единой очень интересные) на протяжении всей жизни меня не оставляют. Есть, наверное, во мне какая-то привлекательность. В конце концов, я красивый парень! (Смеется.)
Конечно, профессия — это важно: сыграть роль, выучить студента. Но не менее важны приятные мелочи, которые в моем возрасте ценятся на вес золота: пообщаться с интересным человеком, прогуляться в хорошую погоду, сходить в ресторан, вкусно поесть. Иногда бываю в Центральном доме литераторов, это совсем недалеко от моего дома, или захожу в «мой» ресторан «Кавказская пленница». Там все время показывают одноименный фильм. Там я почетный гость. Меня там всегда ждут. Могу ходить туда хоть каждый день, но не злоупотребляю. Люблю все праздники.
— Какой из них самый любимый?
— День Победы. У моего поколения это так. Правда, вам уже и спросить почти не у кого...
— Как вы обычно его празднуете?
— Много лет по одному плану. Сначала официальный прием у президента в Кремле. Один раз мы еще были на параде перед этим приемом, на Красной площади. А так обычно всегда это был прием, а после мы с друзьями шли в ресторан и там отмечали.
— Есть что-то, о чем вы мечтаете?
— Мне уже много лет. А я по-прежнему голодный артист. О ролях мечтаю до сих пор. И Лена меня поддерживает, мы всегда в поиске ролей, которые я мог бы сыграть... И я, конечно, печалюсь по поводу ролей, которые уже не сыграю никогда. Многие прошли мимо меня. Но на судьбу не пеняю, нет. Я вообще дорожу всем, что у меня было. Помню, когда мне предложили играть Карабаса-Барабаса, я мечтал о короле Лире. Вот такое расхождение. Но, на мое счастье, у меня легкий характер. Я очень быстро удовлетворяюсь Карабасом-Барабасом. Поглощаю роль, отдаю себя работе и забываю, что хотел играть Шекспира.
В кино мне давно не предлагают чего-то серьезного. Это естественно. Кому-то странно, что я еще живу, а вот что играю в театре — так это диво дивное. Кстати, приходите на «Пристань»!
Через несколько дней после этого разговора я увидела «Пристань» — великий спектакль, где играли великие вахтанговцы. И среди них — Владимир Абрамович Этуш. Он перевоплощался в Грегори Соломона и играл свой блестящий и пронзительный спектакль «Цена» без скидок на возраст.
Он выходил на сцену почти до конца жизни. Не отказывался от предложений сняться в кино. Даже согласился на роль доброго привидения в миниатюре «Ералаша». И был очень рад предложению сыграть главную роль в фильме «Старый вояка». Играл старика, ветерана Первой мировой, который в 1945 году тоже рвется на войну... Режиссеру Сергею Батаеву было важно снять не просто артиста, а фронтовика, прошедшего войну. Фильм был смонтирован к началу марта 2019-го. Режиссер приходил к Владимиру Абрамовичу за четыре дня до смерти, говорил, что «Старого вояку» уже можно смотреть буквально на днях. Но 9 марта Владимир Абрамович умер. Его герой по сценарию тоже умирает. Только старый вояка так и не узнает, что наступил День Победы. А Владимир Абрамович узнал и после этого еще прожил долгую и счастливую жизнь.
