А ведь в советское время это было страшно немодно, нас притесняли. Евреям и в восьмидесятые, и в девяностые пришлось очень тяжело. Все они, кто только мог, перерождались в русских. Например мой двоюродный брат Юрий Абрамович Эпштейн превратился в Юрия Владимировича Пономаренко, взяв фамилию жены. Хотя ему мой старший брат сказал: «Юра, у тебя кличка — Нос, и по твоей морде все равно будут бить». Шутки шутками, но мне в восьмом классе как следует по морде дали за то, что я еврей, сломали переносицу.
Несмотря ни на что, мы оставались Еврейским хором. Это сейчас быть евреем престижно, потому что выходит Андрон Кончаловский и рассказывает притчу о шести евреях, изменивших мир. Становится понятно, кто двигает цивилизацию вперед.
В итоге Лужков поговорил с Кобзоном, все ему объяснил и попросил не гнобить нас. Иосиф Давыдович расслабился, и мы опять стали спокойно смотреть друг другу в глаза. Тем не менее еврейский шлейф за нашим хором тянется до сих пор.
— Как вам удается удерживать и даже развивать свое дело в течение стольких лет?
— Я все время вспоминаю советскую шутку: «У профессорской дочки спрашивают:
— Как вы, получившая классическое музыкальное образование, воспитанная в интеллигентной семье, с прекрасной родословной, с папой — нобелевским лауреатом, стали валютной проституткой?
— Просто повезло!»
Вот и мне повезло. Один известный человек как-то сказал: «Знаешь, твое конкурентное преимущество в том, что ты держишь вместе столько талантливых людей. Только я не понимаю, почему они от тебя не уходят».
Но от меня уходили. В 1994 году убежали два брата. Они создали свой джазовый квартет, а потом раз пять хотели вернуться, но их места уже были заняты. Я не считаю это предательством, у меня была нестабильная ситуация в то время. Они пришли и просто сказали, что хотят начать свое дело.
Или в начале нулевых от меня ушла одна троица, которая устала от еврейской музыки. Они пришли к Надежде Бабкиной, чтобы петь русские песни. Мои ребята тогда очень ценились, а Бабкина практичный человек, она знает непререкаемый авторитет и успех Турецкого. Естественно, их сразу приняли. Но просуществовал этот коллектив всего восемь месяцев. Шутка в том, что теперь этим ребятам приходится петь в синагоге, чтобы заработать на жизнь.
Не знаю, что такого делаю, чтобы удержать все это в руках. Я как Данко: у меня есть огонь и я его несу, а люди идут за мной. Те, кто говорит, что знает, куда идет и в чем смысл, — не творцы. И песня, написанная на заказ, всегда неудачна. Нетленки рождаются за секунду непонятно откуда. Это просто химическая реакция. Вот, например, песня «14 минут до старта» Оскара Фельцмана на стихи Владимира Войновича была написана за семь минут. Человек просто сел за рояль.
Все работает, потому что я сам очень люблю дело, которым занимаюсь. Причем мне иногда кажется, что я устал, мне все уже надоело, но при этом понимаю, что состою из своего творчества. Я посвятил этому свою жизнь. Просто не все видят объем того, что я в этой жизни уже сделал, где был и сколько всего окучил своей энергетикой и любовью.
— Почему не остались в Америке?
— Когда я звонил Кобзону, понимал, что в России не удержу свой коллектив без какой-то конкретики и «крыши», и если бы нам здесь не дали статус, пришлось бы продолжать работу в Америке. Мне было тридцать пять лет, я говорил по-английски, и у меня было много сил и энергии. Я катался на роликах по Майами со скоростью семьдесят километров в час. (Улыбается.) Думаю, не пропал бы и там, но хотел быть здесь.
