Как-то привел одного знаменитого режиссера на свой концерт в Театре эстрады, посадил его в зал — хотел, чтобы человек профессионально оценил наше выступление. После он резюмировал: «Ты сегодня порол такую хрень со сцены! Нес таку-у-у-ю ерунду!» Я сразу все, что тот сказал, поделил надвое, потому что понял, что таким образом человек пытается поставить меня в зависимое от себя положение. Как если ты придешь к врачу на гипердиагностику, а он скажет: «Вы больны бесконечно, но я вас вылечу», и в таком случае уровень гонорара мгновенно взлетает. Здесь было то же самое, он меня просто опустил на землю своей критикой.
Возможно, в его словах была доля истины, но народу нравилось, и я сам начал оттачивать эту свою, как он сказал, «хрень». В 1998—1999 годах у меня раз в месяц проходили спектакли, и на них нельзя было достать билеты.
На каждом концерте я благодарил немодных тогда людей — Гусинского и Березовского. На что Хазанов говорил:
— Миш, они тебе дачу, что ли, в Испании построили?
— Они мне помогли в самый тяжелый момент, когда это было важно.
— Миш, ну хватит пи?сать против ветра...
Но я до сих пор во всеуслышание могу сказать, что благодарен этим людям.
Через некоторое время начал понимать, что программа «Два часа еврейского счастья» уже неактуальна. У нас была коллаборация рока, шансона, фольклора, оперы. Мы с музыкальным материалом работали так, как никто в мире с ним никогда не работал. Это был уже театр песни, а никакой не Еврейский хор.
И вот я иду к Кобзону и говорю, что хочу взять другое название. Мол, Еврейский хор тормозит мой маркетинг. Не понимает моя аудитория, почему они должны идти на выступления группы со странным названием «Мужской камерный еврейский хор». Все слова — сплошная антиреклама. Мужской — болезненная однородность и сексуальное одиночество. Камерный — не для нашей страны. Еврей-ский — мама дорогая! И хор — тоже звучит несовременно. Никто на хор идти не хочет!
— И как хочешь назваться? — спрашивает Иосиф Давыдович.
— Хор Турецкого, как ансамбль Спивакова или балет Моисеева, — отвечаю ему. Даже попытался пошутить про Русский хор.
— Хочешь переобуться, значит...
И я понимаю, что эта идея ему не нравится. То есть мы нравимся только как Еврейский хор, с которым неплохо выступить. Ведь мы молодые, ретивые, энергичные, можем и на его поляну залезть, а это конкуренция.
Как-то он со мной плохо поговорил, я расстроился. Отношения испортились. Мы решили переобуться, и это ему не понравилось, не хочет он такого развития событий.
Я пошел к Лужкову. Юрий Михайлович очень хорошо ко мне относился, мы пили чай, разговаривали о жизни, смотрели фотографии пчел. Он любил меня — и не только он, но и Елена Николаевна, потому что если Елена Николаевна не полюбит, Лужков тоже не полюбит. Любовь случилась, когда на одном из дней рождения хор исполнил песню «Мы скажем два слова во славу Лужкова...»
Я сказал: «Юрий Михайлович, вы понимаете, в стране, где не все евреи (ему уже это очень понравилось), мне такое носить в себе неудобно. Можно как-то это объяснить Иосифу Давыдовичу? А то он негодует, считает, что мы изменяем идее. Но мы же не в Израиле живем, тут Россия — многонациональная страна. Понятно, что у нас есть фирменное блюдо и о нас все равно будут говорить как про Еврейский хор еще лет пятнадцать, и ничего плохого в этом нет. Мы не открещиваемся, у меня вон даже татуировка есть — звезду Давида ношу. Я мог сто пятьдесят раз изменить пятую графу в паспорте, но всегда гордился тем, что я еврей».
