Стою в засаде. Очень храбрая, в голове прокручиваю, что скажу. И вдруг вижу — идет. Ну я, конечно, тут же струхнула, но все равно стала просить допустить меня к экзаменам. Он так с интересом и по-доброму смотрит и говорит, что, к сожалению, прием окончен и ничего сделать не может. Неожиданно для себя я заплакала как клоун в цирке. Мне кажется, я ему даже ботинки намочила. Олег Палыч, не выдержав моих страданий посреди улицы, сказал:
— Хорошо, поступи куда-нибудь, а через год возвращайся, возьму тебя на второй курс.
А ведь видел он только, как я талантливо плакала.
— Это правда? Честное слово?! — спросила, не веря своему счастью.
Не знаю, как удержалась, чтобы его не расцеловать! А ведь Табаков мог через год меня и не вспомнить. Он даже фамилию мою не спросил.
Помчалась в Питер, там экзамены были позже, и поступила на курс к Додину. Лев Абрамович, конечно, режиссер интересный и талантливый, но к детям его подпускать нельзя — любит мучить. И у него там на секту похоже. В общем, если б я втихаря не снималась, точно бы сломалась. Иногда несколько ночей подряд спала в поездах Ленинград — Москва, у меня даже были подружки-проводницы.
От Додина я узнала, что не должна улыбаться, это нехорошо. Дисциплина была жесткая. Для курса были заказаны круглые маленькие табуретки, «таблетки», и мы сидели на них шесть часов подряд, держа прямо спину. Некоторые, засыпая, падали. С занятий выходили около двух ночи, когда уже мосты разводились. Ребята ждали до пяти утра, чтобы добраться до общаги, а к девяти — опять на лекции. Девиз Додина: «Самый лучший актер — у кого температура тридцать девять!»
Через год со слегка расстроенной психикой, зато здорово выполняя двухчасовые этюды с воображаемыми предметами, я уехала к Табакову. И он, как и обещал, взял меня на второй курс. Естественно, прежде должна была показать отрывок.
Школа-студия маленькая, все друг друга знают, как семья. В общем, все желающие пришли посмотреть на новеньких. Я показывала отрывок из пьесы «Стеклянный зверинец» с моим будущим однокурсником. Уговорила его играть без предметов, и все, чем мы пользовались, было воображаемым, включая мебель. Особенно сильное место, когда я снимаю с невидимой этажерки невидимую стеклянную фигурку, даю ее партнеру и вдруг вскрикиваю: «Осторожно, ты разобьешь ее!» Это были настоящие «успех и слава» в одно мгновение... Мхатовцы — интеллигентные ребята. В голос, конечно, никто не ржал, но подтрунивали потом еще долго. Филипп Янковский, однокурсник, все годы учебы издевался, вспоминая мое поступление. Протягивал что-нибудь, а потом в ужасе вскрикивал: «Осторожно, ты разобьешь ее!»