Конечно, мама считала необходимым пению учиться. Но в этом и казус: ведь чтоб ходить к классическому педагогу — надо голос иметь. А у меня же его не было! И хрипотца не приобретенная — с детства. Муслим Магомаев однажды спросил: «Как это у тебя получается? Как ты так шепчешь?» Что я мог ответить?
А мама однажды произнесла то, что в ее устах было выше всех похвал: «Буба, давай запишем что-нибудь вместе». Это дорогого стоило. Непременно собирался это сделать, но все откладывал — на потом. А потом — мамы не стало… Общая наша беда: пока родные рядом, все мы полагаем, что так будет всегда. Вернее настолько легкомысленны, что просто не задумываемся об этом… Никогда не смогу себе простить, что не спели с мамой вместе.
И это еще одно горькое и острое жало в сердце. Меня плачущим никто не видел, но в день смерти мамы не смог удержать слез, плакал как ребенок.
Вообще-то я всегда был «хохотушкой». Моя учительница русского языка утешала маму: «Вы зря переживаете, увидите, наш Вахтанг известным артистом будет». С чего взяла — не знаю, не собирался ни певцом, ни актером стать, думал, художником буду. При нашей бедности бумаги для рисования не было, но я заполнял своими художествами, чаще карикатурами, все, что попадалось под руку. Всем нравилось, но думаю: был бы талант, потащил бы за собой. Жизнь мудрее, расставляя перед каждым из нас путенаправляющие метки, подсказывает, куда идти. Для меня такой меткой стал микрофон.
Как все пацаны, мы собирались в подъезде с гитарой, что-то бренчали, пели. Один из старших ребят руководил самодеятельным оркестром мединститута, как-то пригласил на репетицию. Там я увидел микрофон! Огромный, квадратный, старого образца, будто магнитом потянул он меня к себе, и я — запел! Впервые со сцены — в микрофон. Это было что-то волшебное. И Буба пропал — для улицы, для дворовых друзей, заклинило раз и навсегда. Начал с мединститута, потом пел в коллективах всех тбилисских вузов.
Самым популярным считался институт иностранных языков — там учились самые красивые девочки. Мое выступление понравилось ректору, и он предложил к ним поступить. Мой первый вступительный экзамен выглядел так: вошел в аудиторию и ноги отнялись — восемнадцать красоток сидят.
А я худющий, в заштопанных брюках, еще и не знаю ничего, по блату же обещали взять. Жара стояла страшная, экзаменатор, весь красный, очевидно, мучился похмельем. Он мое смущение понял, подозвал: «Погуляй пару часов, приходи с тремя бутылками холодного пива». Когда я вернулся, девочек уже не было, он одним глотком бутылку пива осушил:
— Ох, как плохо мне было. День рождения товарища вчера отмечали.
— Понимаю, тоже вчера на дне рождения сидел.
— Меню хорошее было?
Начал перечислять: лобио, бадриджаны (баклажаны), поросенок жареный... Он, облизнувшись, прерывает:
— С хреном?
Я покраснел, не знал, что еще и приправа этим «плохим» словом называется, высказал предположение:
— Наверное, перед тем как на стол поставить, хрен отрезали.
Он давай хохотать:
— Иди. Четверку тебе поставил.
Вот так примерно в институт и поступил, но на втором курсе бросил. На лекции совсем не ходил, меня все время туда-сюда таскали петь. Стыдно стало, сокурсницы уже вовсю по-английски разговаривали. Кроме того, уверенный в том, что сцена и есть моя судьба, мечтал показаться в филармонию. И со своим дядей Джано Багратиони пошел на худсовет, вердикт которого звучал так: «Его хриплый голос отдает загнивающим Западом». Не взяли! Это был шок! Мертвый оттуда возвращался.
