Первое время родителей не трогали. Как блокадникам им даже выделили дополнительный паек. Но уже через месяц папе принесли повестку с требованием явиться в исполком соседнего поселка Добрянка, где определили в крановщики и поселили в общежитие. Теперь он приходил в Полазну лишь в выходные: шел пешком тридцать километров. А еще через какое-то время его отправили на поселение — в город Краснотурьинск Свердловской области.
Вначале жил там за колючей проволокой, как и другие этнические немцы и раскулаченные крестьяне, мобилизованные в трудовую армию. Но отец и тут смог проявить артистические наклонности и организовал драматический ансамбль. Директору алюминиевого завода искусство оказалось не чуждо, и он разрешил отцу в определенные дни выходить за территорию лагеря, а потом даже переселиться в город.
Вот только пробыл папа в ссылке больше пятнадцати лет.
Забегая вперед, расскажу: в 1998 году я ходила в Большой дом — так в Петербурге называют бывшее здание НКВД — просила, чтобы дали посмотреть папино дело. С трепетом беру папочку, на ней написано: «Леонид Урлауб». Поверх исправлено на «Людвиг». Человеку поломали судьбу, украли столько лет жизни, даже не зная толком его имени! В дело оказались подшиты бесчисленные мамины прошения, перечеркнутые начальниками: «Я полагал бы отказать». Ничего себе формулировочка!
В конце 1944 года с нашим хореографическим училищем я вернулась в Ленинград. Мама еще оставалась на Урале, и я поселилась в общежитии. Девчонки недоумевали: «Почему ты не идешь на свою Таврическую улицу?»
А я просто не могла, так было страшно. Знала, что родители распродали все, что смогли, а оставшиеся вещи заперли в одной из комнат — той самой, «половинчатой». Однажды все-таки решилась. На двери по-прежнему сверкала табличка «Л. Урлауб». Открыла незнакомая женщина, спрашивает:
— Девочка, тебе чего?
Я, конечно, заплакала: — Мы тут живем...
Мария Васильевна — так звали новую соседку — все сразу поняла, впустила, сбегала к управдому за ключом от нашего бывшего жилья.
Господи, что я пережила, переступив порог, — словами это не опишешь. Металась по этой комнате как сумасшедшая. Передо мной были жалкие остатки уюта, окружавшего меня с рождения. Адская боль!
Вскоре вернулась мама. У нее не было никакой профессии, и она устроилась в военное ателье напротив дома ночным сторожем: надо было на что-то жить. Платили там, конечно, гроши, но главное — выдали рабочую карточку. Я, окончив школу, поступила в кордебалет Театра эстрады, а затем в Театр музкомедии. Раз в квартал демонстрировала туалеты в Ленинградском доме мод, триста рублей, которые платили за конференцию — так тогда называли показ одежды, стали для нас серьезным подспорьем.
Смотрела на шикарные вещи, в которые меня наряжали: неужели и у меня когда-нибудь могут быть такие?
Однажды замечательный комик и симпатяга Анатолий Королькевич, снявшийся в фильмах «Антон Иванович сердится», «Музыкальная история», надоумил меня сфотографироваться и передал мои карточки в актерский отдел «Ленфильма». Сегодня смотрю вокруг: батеньки мои! Девочки дебютируют в кино сразу в главной роли и вмиг становятся звездами. А в моей молодости начинали с массовочки — четыре с полтиной за съемочный день, следующая ступенька — групповочка, и только потом — эпизод и упоминание в титрах.
Вот и в картине Григория Козинцева «Пирогов» я должна была играть эпизод — скакать верхом. На съемках стажировались студенты Григория Михайловича — Стасик Ростоцкий, Веня Дорман, Эдик Рязанов. Козинцев давал им подзаработать, занимал в эпизодах. Как-то меня определили в пару к Ростоцкому. Сижу верхом на лошади, Стасик стоит рядом. И вдруг моя лошадка решила подвигаться и раз — наступила ему копытом на ногу. Боль, должно быть, адская, а Ростоцкий никак не реагирует. Поймал мой ошарашенный взгляд: «Да-да, Таня, и такое случается». Оказалось, Стасик потерял на войне ногу и у него был деревянный протез.
