Мы с ним и плакали всегда об одном и том же.
...Когда Бобик родился, мне было чуть больше двух лет, но я на удивление четко помню, как с каким-то чужим дяденькой-шофером на грузовой машине забирала брата и маму из роддома. Наш папа Алексей лежал в больнице с брюшным тифом, поэтому навещать ее было некому. Только однажды пришла Леля, соседка по коммунальной квартире. И мама запомнила это на всю жизнь. Когда в 1945 году папа привез из Манчжурии в числе других трофеев шикарную шубу, Зина Хмельницкая разыскала Лелю в Уссурийске (тогда Ворошилов), хотя наша семья в то время уже жила в Спасске, и подарила ей шубу в знак благодарности. На подарок — произведение искусства — ходил смотреть весь город.
Спустя несколько лет мы с братом одни (родители уходили на работу очень рано) каждое утро отправлялись в детский сад, который находился по другую сторону железной дороги.
Крепко держа Бобика за руку, я следила, чтобы он не споткнулся, перешагивая через рельсы.
Мы все делали вместе: играли в футбол, бегали босиком на речку купаться, прыгали со скалы. И секретов друг от друга не держали. Мне единственной семилетний Бобик поведал о своей первой любви — к соседке Свете Свистуновой.
Заикание появилось у Бори в четыре года. Папа тогда служил начальником гарнизонного Дома офицеров в Спасске.
Однажды он привез петуха. Было поздно, и мы уже спали. Ночью братик проснулся и, не включая света, вошел на кухню. Сидевший на буфете петух истошно закукарекал и спикировал прямо на него, хлопая крыльями. Ну кто бы не испугался?! Боря побежал к родителям в спальню, но не смог выговорить ни слова. Начались хождения по врачам и знахаркам — ничего не помогало.
Новый 1950 год встречали в поезде — папу с Дальнего Востока перевели служить на Украину, в Житомир. Там родители узнали, что в Киеве работает замечательный логопед Деражне, который лечит заикание с помощью изобретенного им корректофона. Действие аппарата заключалось в том, что на пациента надевали наушники, в которые подавались различные шумы, и, не слыша себя, он начинал говорить легко и свободно.
На консультации профессор объявил, что берется работать с Борей, однако лечение будет длительным — на протяжении нескольких месяцев. Представляю, что чувствовала мама, принимая решение оставить десятилетнего Борю в Киеве! Но другого выхода просто не было.
Записав его в третий класс расположенной неподалеку от клиники школы, мама отправилась искать комнату. К счастью, хозяйкой одной из них оказалась милая добрая женщина, которая согласилась присматривать за Борей: стирать одежду, готовить. Со всем остальным брат справлялся самостоятельно: встав утром по будильнику, одевался, завтракал, собирал сумку — и отправлялся в школу. После занятий шел в клинику Деражне, потом домой — обедать и учить уроки.
Наверняка он очень тосковал по мне и родителям, но ни разу не пожаловался, не попросил забрать назад.
Однажды, отвечая на вопрос учительницы, Боря стал сильно заикаться, а сидевший за ним мальчишка принялся передразнивать. Брат не выдержал и запустил в него чернильницей-непроливайкой. Учительница выставила Борю за дверь и послала записку доктору Деражне, сообщая о плохом поведении Хмельницкого. Однако профессор решил иначе. «Боря, ты совершенно прав — никогда не давай в обиду ни себя, ни других», — сказал он и написал ответное письмо. Прочтя его, учительница согласилась: — Ты действительно поступил правильно, защитив себя, но это нужно было сделать на перемене.
— Но у м-м-меня т-т-тогда п-п-пропала бы вся з-злость!
— произнес Боря.
Метод профессора дал результаты — к концу учебного года брат стал заикаться гораздо меньше. Главными камнями преткновения оставались согласные «к» и «т» в начале слов.
После восьмого класса родителями было принято решение, что Боря будет поступать в музыкальное училище. Вообще-то наша с братом судьба была предопределена. Мама — талантливая русская женщина — рассказывала, что нося под сердцем детей, всегда пела, уверенная в том, что они чувствуют мелодию и когда-нибудь встретившись с ней, с удивлением подумают: «Где-то я такое уже слышал!»
