Вскоре благодаря постановкам, осуществленным в других московских театрах, и необъяснимому покровительству Гришина я был назначен главным режиссером «Ленкома». Первый секретарь МГК КПСС, выслушав по «вертушке» от моей давней «поклонницы» Екатерины Фурцевой шквал обвинений в адрес враждебного советской власти и идейно распущенного типа, утвердил меня в должности. После этого поступка не берусь сформулировать отношение к Виктору Васильевичу. Как и к своему однокашнику по театральной школе Мише Шкодину. По окончании учебы мы с ним не расстались и к спектаклям готовились в одной гримерке Пермского облдрамтеатра, где и вели смелые, практически антисоветские разговоры. Помню, я сказал, что мне нравятся небоскребы Америки, а Миша в ответ признался, что в заграничных мужских носках резинка куда лучше, чем в наших.
Потом я уехал в Москву. Миша через некоторое время тоже туда перебрался, чтобы возглавить Главное управление культуры. Он прослыл человеком деятельным, неленивым. Лично руководил работой бульдозеров, приехавших ликвидировать в Измайлово выставку художников-авангардистов. Еще раньше собственноручно сломал несколько декораций в Театре на Таганке, чтобы исправить идейные заблуждения Юрия Любимова. Ко мне Миша, по всей видимости, питал теплые чувства со времен работы в Пермском областном. Однажды вызвал и сказал: «Если не хочешь быть вечно под кем-то из худруков, пиши заявление в партию». Через день после окончания кандидатского стажа Миша велел мне надеть галстук и явиться на бюро Московского горкома партии, где меня и утвердили главным режиссером Театра имени Ленинского комсомола...
Вместе с Ниной мы хохотали над напутственной фразой, сказанной на бюро МГК КПСС членом Политбюро Виктором Гришиным: «Ошибок у вас было много. Но теперь работайте, как говорится, без экспериментов!» Я клятвенно обещал...
Подлинный театр для меня — поэтическая фантазия. Поэтизируя и фантазируя, мы в «Ленкоме» создали собственные сочинения, которые пришлись по душе зрителю: «Тиль», «В списках не значился», «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», «Юнона» и «Авось», «Безумный день, или Женитьба Фигаро», «Поминальная молитва», «Королевские игры», «Мистификация», «Пер Гюнт». Не изменил я пристрастиям и при создании художественных фильмов «Обыкновенное чудо», «Тот самый Мюнхгаузен», «Формула любви», «Убить дракона».
Какие-то мои «эксперименты» Нина встречала благосклонно, на что-то смотрела критически. Но особенно она стала дорожить мной после появления на свет произведения под названием Александра Захарова. Саша родилась в 1962 году, а брак мы зарегистрировали в 1956-м. Нине пришлось преодолеть определенные трудности, связанные со здоровьем, чтобы ребенок мог, наконец, родиться. Сейчас уже не скажу с уверенностью, но, по-моему, я больше хотел мальчика. А когда появилась девочка, мне было все равно радостно, что кто-то у нас есть. Жена предложила назвать дочку Александрой. Так звали мою прабабушку. Я даже смутно помнил, как мы сидели с ней в свете коптилки — в Москве моего детства часто выключали электричество, и она что-то рассказывала, но не то, что сейчас было бы интересно выпутывать из лабиринтов памяти...
Зато не забуду, как в роддоме мне передали сверточек, я заглянул в него и понял — мое творение. Событие отпечаталось в мозгу словно выбитое золотыми гвоздями. Первые два года я относился к дочери как к совершеннейшему несмышленышу. От двух до пяти, считал Чуковский, за детьми надо записывать, а я из-за работы очень мало уделял времени Саше и почти ничего не помню. Разве что какие-то трогательные моменты...
Несмышленыш подошел и впервые сказал: «Папа...» Комок подступил у меня к горлу, я часто-часто заморгал. Это был очень яркий и памятный момент сентиментального подавления.
Нина занималась с дочерью куда больше меня. Здоровье у Саши было слабое, Нина холила ее, лелеяла и однажды даже спасла, выходила, когда врачи уже ни на что не надеялись.
В подростковом возрасте в Александре удивительным образом сочетались серьезность и разгильдяйство. Как-то раз я притащил домой книгу Бердяева. Саша забрала ее к себе и стала переписывать в тетрадку. Она тогда была в четвертом классе. Я, конечно, удивился и спросил, зачем ей это надо. Но она не ответила. Александра была, мягко говоря, с некоторыми дисциплинарными заскоками и училась неважно. Когда по физике за четверть ей поставили «пять», у меня это вызвало приступ смеха.
— Что смешного? — поинтересовалась она.
— Этого просто не может быть, — ответил я. — В нашей семье «пятерка» по физике — нереально.
Прогуливая школу, Саша ездила с подругой в «Детский мир» и рассматривала там разные притягательные для детей вещи.
